Благословенный. Книга 4

— Ах, оставьте. Император не станет торговать русской кровью, — убеждённо заявил Пётр Волконский, недавно назначенный флигель-адъютантом и теперь полагавшийся «александрийцем». — Тем более, что войне в Персии конца не видно….

— Надо было посылать туда Суворова, а не этого Бонапарта — резонно заметил Рибопьер.

— Государя обманули! — хозяйка салона с треском развернула веер, и начала трепетать им столь яростно, будто хотела сдуть им все возражения. — Вокруг него собрались совершенно негодные люди, которые обманывают нашего ангела на каждом шагу. Я уверена, именно в этом весь корень зла!

В подобных разговорах и прошёл этот вечер. И никто не обращал ровным счётом никакого внимания на кофешенка, разносившего гостям бисквиты…

* * *

Прочитав доклад о разговорах на рауте у Голицыных, я небрежно отложил его в сторону и мрачно уставился на полковника Скалона. Антон Антонович, сидевший передо мною в красивой новой форме — тёмно-синий фрачный мундир с чёрным лацканом и серебряным прибором, в этот момент, наверное, мысленно развёл руками — что тут поделаешь, таковы настроения благородного дворянства!

Близился новый, 1798 год — первый, в котором крестьяне не будут нести ни барщины, ни оброка, ни какой иной личной повинности: теперь с них полагались лишь арендные или издольные платежи. И, несмотря на предоставленный помещикам год (целый год!) на урегулирование спорных вопросов, дело шло с неимоверным трудом. Помещики либо высокомерно не желали договариваться с крестьянами, либо выдвигали какие-то совершенно безумные условия. Крестьяне волновались, не в силах выдержать этой неопределенности в столь важном для них вопросе: на каких условиях они будут возделывать землю в новом году? Во многих губерниях оттого пострадали посевы озимых: не зная, в какую цену обойдётся им аренда, крестьяне до поры воздерживались от работ. Впрочем, как видно из представленного доклада, господа дворяне своим новым положением тоже страшно недовольны! И, судя по толстой папке в руках у полковника Скалона, салон Голицыных — не единственный, где выражают недовольство.

Впрочем, ничего не поделаешь — я давно и плотно сижу у тигра на шее. Лишь бы не выскользнули из рук его усы…

— Значит, Антон Антонович, таковы настроения в салоне княгини Голицыной. Ясно! А что говорят у Нарышкиных, у Головиной?

Тут надобно пояснить, что в Петербурге к тому времени сложилось несколько «авторитетных» аристократических клубов, сплетни в которых и задавали тон настроениям «света».

Петербургское общество в это время было оживленным, блестящим и исполненным самых разнообразных оттенков. Многие богатые и знатные дома устраивали приемы, на которых особой популярностью пользовались иностранные гости; петербургские вельможи наперебой зазывали их к себе, и постоянно перебивали друг у друга. Основной тон задавали дипломатический корпус и французские эмигранты.

Самыми знаменитыми в это время почитались салоны княгини Долгоруковой, и княгини Голицыной. Эти две дамы спорили друг с другом умом, красотой и обаятельностью; ходили слухи, что когда-то обе они соперничали ещё и за благосклонность князя Потемкина. Другим столпом светской жизни был дом Нарышкиных. Хозяин его, Лев Нарышкин, веселый, приветливый, добродушный бессменный обер-шталмейстер покойной императрицы, неустанно устраивавший для неё разнообразные машкарады, куртаги и рауты, десятки лет пытался разориться на балах и приемах, но, несмотря на все усилия, никак не мог достичь своей цели. Двери его дома были открыты для всех, — и у него бывал, кто только хотел. И потому, кроме французских эмигрантов, у Нарышкиных всегда можно было встретить казаков, татар, черкесов и всякого рода азиатов, далеко не всегда принимаемых в иных домах.

Салон Головиных ничем не походил на предыдущий, находясь, можно сказать, на другом полюсе петербургского «света». У них не бывало ежедневных вечеров, и не случалось нарышкинского проходного двора; но вместо этого один-два раза в неделю в их особняке на Английской набережной собирались маленькие кружки избранного общества. Хозяйка дома, Варвара Головина, бывшая фрейлина Екатерины (та самая, которую я оклеветал когда-то связью с Платоном Зубовым), надо признать, была талантлива, умна, и любила искусства. Здесь мало говорили о политике, предпочитая науки и искусства, отчего моей тайной полиции он был малоинтересен.