Благостный четверг

— Спасибо. Что? Булочку с сыром? Сейчас будет готова. Простите, девушка, с вас еще восемьдесят шесть центов за бутерброды с тунцом…

В доли мгновения между заказами она пускает в ход еще три руки из восьми — швыряет грязные тарелки в мыльную воду, мгновенно протирает губкой.

— Мистер Гелтейн, постойте! Зонтик забыли!

— Ax, да. Спасибо. — Еще двадцать пять центов чаевых: Сюзи бросает монетку в банку с прорезью в крышке и с надписью «Для Джо Блейки».

Наутро, когда Джо заходит выпить кофе, перед ним на стойке появляется стопка монеток по двадцать пять центов — Джо расписывается за их получение в бухгалтерской книге. С каждым днем долг Сюзи уменьшается…

Элен вошел в «Золотой мак» без пяти двенадцать ночи в стоял, привалившись к стене, пока не освободился вертящийся стул у стойки.

— Привет, Элен, — сказала Сюзи. — Что будешь?

— Кофе.

— Тогда за счет заведения. Как дела?

— Нормально.

Посетителей становилось все меньше, вот и совсем никого не осталось. Резвые руки Сюзи уже готовили «Золотой мак» ко сну: отскребали гриль, мыли прилавок, вытирали обмазанные горлышки бутылок с кетчупом. Сюзи увидела, что Элен взял веник и подметает пол.

— Эй, ты что?

— Быстрее закончишь. Нам с тобой по пути. Я тебя провожу, ладно?

— Ладно, — сказала Сюзи. — Понесешь мой портфель.

— Какой портфель?

— Шутка.

— Ха, ха, — оказал Элен.

Они прошли по улице Альварадо, ныряя то в темноту — у закрытых магазинов, то в огнистый неон — у ночных баров. Достигнув залива, немного постояли у чугунного парапета, посмотрели на рыбацкие лодки, дремлющие в черной воде. Потом снова зашагали, пересекли узкоколейку, миновали военный пакгауз и, наконец, вошли в Консервный Ряд. И тут только Элен нарушил молчание:

— Ты, наверное, очень умная…

— ?

— Скажи, что, по-твоему, случилось с Доком?

— А я почем знаю.

— Ты на него в обиде?

— Слушай, зачем суешь нос куда не след?

— Не бойся, — поспешно сказал Элен. — Все знают — я тупой.

— Ну и что мне за радость от этого?

— Я — тупой! — счастливо повторил Элен, словно не знал большей добродетели. — Док любит со мной разговаривать. Потому что я все слышу, а ничего не понимаю…

Несколько времени они шли молча. Потом Элен заговорил робко и воодушевленно:

— Док для меня столько сделал! Раз меня судили, его и спрашивают: какой у Элена облик, маральный или нет, замарать, значит, хотели. А он судье отвечает: к Элену такие слова отношения не имеют. Вот как заступился! В Другой раз у меня ногу разнесло — чуть не отняли, — а он ее разрезал, посыпал каким-то порошком — теперь хожу с ногой.

Сюзи молчала. Шаги, и без того гулкие, дробно отдавались в железных кровлях мертвых консервных цехов.

— Док в беде, — сказал Элен.

Шаги заполнили улицу.

— У кого беда, все идут к Доку. А как он в беде — так помочь некому.

Шаги грохотали.

— Я должен ему помочь, — сказал Элен. — А как — не знаю…

— От меня-то ты чего хочешь?

— Пойди к нему и живи с ним.

— Нет уж!

— Если б с тобой что-нибудь случилось, он бы тебе помог!

— Как видишь, ничего со мной не случилось… И с ним ничего не случилось, ты все выдумываешь.

— Нет, не выдумываю! Неужели ты не можешь сделать для него доброе дело?

— Могу. Если бы с ним приключилась настоящая беда — заболел бы, или ногу сломал, — я бы ему носила суп.

— Если он сломает ногу, он не сможет поехать в Ла-Джоллу, — мрачно заметил Элен.

— Не волнуйся, ничего он пока не сломал, — сказала Сюзи.

Поравнялись с заведением Могучей Иды.

— Хочешь пива? — спросил Элен.

— Спасибо, не хочу. Ты куда, разве не в Ночлежку?

— Нет, мне надо еще к одному человеку.

— Послушай, что я тебе скажу. Однажды, когда я была маленькая, я сделала родителям в подарок пепельницу…

— Ну и как, им понравилось?

— Она им просто была не нужна.

— Они что, не курили?

— Угадал. Спокойной ночи…

Элен был близок к нервному истощению. За всю свою предыдущую жизнь он ни разу не напрягал извилин дольше двух минут кряду. Теперь же, на исходе четвертого часа умственных усилий, запас психической прочности стал стремительно иссякать. А ведь поход не кончился! Предстояло повидать еще двух человек, а потом удалиться под сень черного кипариса, чтобы просеять песок в поисках золотых крупинок. Пока ничто не предвещало удачи. В сознании Элена, как в калейдоскопе, возникал пестрый узор; но только он пробовал повернуть его так, чтобы увидеть смысл, узор неузнаваемо менялся. В голове стоял легкий звон.

Ночь выдалась кошачья. Мимо Элена то и дело крался какой-нибудь здоровенный кот, искавший соперника; кругом сидели и невинно охорашивались кошки, как бы ни о чем таком и не ведая. В свете уличных фонарей серебристо мерцали безмолвные корпуса консервного завода. На прибрежных скалах — напротив океанологической станции — заливисто лаяли морские львы. И тихо плыла в поднебесье щемящая мелодия «Мемфисского блюза», рожденная где-то на берегу трубой Какахуэте…