Читаем Благоуханность. Воспоминания парфюмера полностью

Как сейчас помню ее в беленькой постельке под пушистым розовым одеялом. Рядом с ее головкой стоит венский стул; на постели лежат подснежники и фиалки, и она часами втыкает цветы в дырочки плетеного сиденья. Надо было видеть, с какой нежностью, серьезностью, вниманием, похожим на священнодействие, подыскивала она разные композиции, выбирала и составляла их, вся отдаваясь этому занятию.

С годами эта любовь к цветам усилилась еще больше и перешла постепенно в светлый культ. Цветы стали для нее столь же необходимы, как законченность мысли в стихах, как прекрасная книга, как дети — самое полное откровение жизни. Ольга, подобно тете Леле Нечаевой, умела обращаться с цветами, чувствовать, понимать их…

И цветы в ее вазах долго сохраняли свежесть и яркость красок. Составленные ею букеты всегда столь же радовали взгляд, сколь были близки уму и сердцу. Каждый отдельный цветок занимал свое место, выделялся, не сливаясь с общей массой.

Цельность букета в вазе достигалась не красочной компактностью, а гармоничным соотношением отдельных цветов и веток. И в зависимости от выбранных цветов букет выражал совсем разные настроения: то легкость и яркость взлета, то нежное смирение полевых цветений, то вдумчивую холодность линий, то гордое великолепие красок… Но от всех этих букетов, как и от ее стихов, всегда веяло очарованием женственности. Рано понявшая, что жизнь полна поэзии и что сказка не бред, Ольга навсегда осталась верна чудесному и сумела воплотить его в своей жизни.

Тетя Леля. Двоюродные братья

Но прежним тайным обаяньем

От них повеяло опять…

А. Фет.

Нечаевы были нашими двоюродными братьями по матери, четвероюродными по отцу, и все детство наше тесно связано с ними. До второго замужества моей тетки (она вышла замуж за Новосильцева) мы постоянно проживали вместе то в одном, то в другом имении. С нежностью вспоминаю я нашу славную семерку: четверо Нечаевых, трое нас. Я был самым старшим, за мной следовала моя двоюродная сестра Зина. С ней связаны мои первые шаги, первые речи, мечты, проказы, и не было у меня лучшего друга, чем она.

После повторного брака тети Лели совместная жизнь прекратилась, но дружба между нами, детьми, еще более усилилась.

Поездки к ним на дачу в те месяцы, когда они бывали в Ялте, были нашим самым большим удовольствием. И наш дом, наши четырнадцать комнат казались нам такими маленькими и незначительными, когда мы сравнивали их с особняком тети.

Правда, это был один из самых больших и лучших домов Ялты и по постройке, и по внутреннему убранству: вся обстановка его была достойна музея. Но не это привлекало нас, а его такой родной и любимый нами дух. Он чувствовался всюду: и в вестибюле, и в детской, и в гостиных… И если каждому дому присущ свой особый запах (дух), то особенно характерен он для обширных и богатых особняков, построенных из хорошего материала, устланных ценным паркетом, убранных дорогими коврами, старинной мебелью и живущих красивой, барской жизнью.

Ездили мы к ним обычно в экипаже, реже в автомобиле, и нетерпение охватывало нас уже издали. На последней же ведущей к ним улице — Барятинской — мы уже не могли спокойно сидеть и ерзали на сиденьях. Но вот широкая аллея, посыпанная песком, по которой лошади бегут особенно весело. Вот просторный вестибюль с флердоранжевыми деревьями в зеленых кадках и рыцарями в тяжелых латах; и сразу запах приятной свежести летом и душистого тепла зимой охватывал нас. Всей гурьбой неслись мы по белой мраморной лестнице в большую светлую детскую, и до самого отъезда жизнь здесь била ключом. Однако как ни дороги были нам наши кузены и кузины — Зина, Андрей, Борис и Олег, — но светлой феей их дома была сама тетя Леля.

С ней, с ее теплой душистостью связаны мои первые шаги и игры; к ней прибегал я потом с моими мечтами и планами. Из всех взрослых только ей считал я возможным довериться, и она встречала меня неизменно ласково, понимала мои желания, умиряла огорчения и неудачи…

Хрупкая и женственная, она воплощала в себе необычайное очарование; сдержанная красота вещей и строгий уклад жизни, окружавшие ее, как-то еще больше подчеркивали и оттеняли ее шарм. Врожденный вкус ее был безукоризненным, и, обладая крупными средствами, она легко могла осуществлять большую часть своих желаний.

Только с ней да еще с моим отцом любил я ездить по магазинам и видеть, как быстро, верно и элегантно они умели выбирать и покупать лучшее по замыслу и качеству.

Тетя Леля в те далекие времена была всегда полна милого задора, веселости, юмора, и добрая улыбка не сходила с ее лица.

Одной из главных ее страстей были цветы, а потому и дом и сад утопали в них. И в том, как она их выбирала и срезала, чувствовались настоящий культ и понимание, полные неизъяснимого шарма.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Айвазовский
Айвазовский

Иван Константинович Айвазовский — всемирно известный маринист, представитель «золотого века» отечественной культуры, один из немногих художников России, снискавший громкую мировую славу. Автор около шести тысяч произведений, участник более ста двадцати выставок, кавалер многих российских и иностранных орденов, он находил время и для обширной общественной, просветительской, благотворительной деятельности. Путешествия по странам Западной Европы, поездки в Турцию и на Кавказ стали важными вехами его творческого пути, но все же вдохновение он черпал прежде всего в родной Феодосии. Творческие замыслы, вдохновение, душевный отдых и стремление к новым свершениям даровало ему Черное море, которому он посвятил свой талант. Две стихии — морская и живописная — воспринимались им нераздельно, как неизменный исток творчества, сопутствовали его жизненному пути, его разочарованиям и успехам, бурям и штилям, сопровождая стремление истинного художника — служить Искусству и Отечеству.

Екатерина Александровна Скоробогачева , Екатерина Скоробогачева , Лев Арнольдович Вагнер , Надежда Семеновна Григорович , Юлия Игоревна Андреева

Биографии и Мемуары / Искусство и Дизайн / Документальное
100 рассказов о стыковке
100 рассказов о стыковке

Р' ваших руках, уважаемый читатель, — вторая часть книги В«100 рассказов о стыковке и о РґСЂСѓРіРёС… приключениях в космосе и на Земле». Первая часть этой книги, охватившая период РѕС' зарождения отечественной космонавтики до 1974 года, увидела свет в 2003 году. Автор выполнил СЃРІРѕРµ обещание и довел повествование почти до наших дней, осветив во второй части, которую ему не удалось увидеть изданной, два крупных периода в развитии нашей космонавтики: с 1975 по 1992 год и с 1992 года до начала XXI века. Как непосредственный участник всех наиболее важных событий в области космонавтики, он делится СЃРІРѕРёРјРё впечатлениями и размышлениями о развитии науки и техники в нашей стране, освоении космоса, о людях, делавших историю, о непростых жизненных перипетиях, выпавших на долю автора и его коллег. Владимир Сергеевич Сыромятников (1933—2006) — член–корреспондент Р РѕСЃСЃРёР№СЃРєРѕР№ академии наук, профессор, доктор технических наук, заслуженный деятель науки Р РѕСЃСЃРёР№СЃРєРѕР№ Федерации, лауреат Ленинской премии, академик Академии космонавтики, академик Международной академии астронавтики, действительный член Американского института астронавтики и аэронавтики. Р

Владимир Сергеевич Сыромятников

Биографии и Мемуары
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное