БЛАТНОЙ

На комиссии меня сразу же признали временно нетрудоспособным. Что ж, в этом была своя истина: после харьковской голодовки я так и не оправился, не пришел в себя по-настоящему. И хотя прежней слабости я уже не испытывал, вид у меня все же был достаточно скверный.

Тщедушный и тощий, с бледной шелушащейся кожей, с выпирающими дугами ребер, я предстал перед медиками, и тотчас же кто-то из них махнул небрежно рукою: «В слабосилку!»

А затем прозвучало слово «Тауйск».

Стоявший рядом со мною Рыжий шепнул мне, посмеиваясь и мигая:

— Ну, вот, старик. Ну, вот. А ты все ныл, на судьбу роптал… Наконец-то и тебе досталось мясо в супе! Да еще какое - хо, го!

* * *

Мы прибыли в лагерь вечером, в лиловый час снегопада. Со мною был еще один списанный в отсев доходяга - пожилой, приморенный, страдающий одышкой. И сразу же, как водится, конвоиры отвели нас в баню.

Утомясь и промерзнув за день, мы долго с наслаждением мылись, скреблись, обливались горячей водою. Мы находились одни в просторном этом помещении; здесь было тихо, полутемно… Затем разомлевшие, размякшие, пошлепали босиком в предбанник. И обнаружили вдруг, что наше нижнее белье исчезло.

— Черт возьми, - озадаченно пробормотал мой спутник, - неужто тут шкодники поработали? Хорошо хоть верхнее не тронули - там у меня гроши…

Он торопливо кинулся к брошенному на лавку бушлату - развернул его, ощупал подкладку. И затих, успокоенный. Я сказал, раскуривая папиросу:

— Странные какие-то шкодники!

В этот момент низкий протяжный женский голос сказал:

— Что, мальчики? Бельишко ищете? Мы его тут простирнули маленько. Подождите - сейчас высохнет… Сейчас, сейчас!

Мы обернулись и увидели стоящую в дверях молодую женщину в халате'. Она стояла подбоченясь, прислонясь круглым плечом к косяку. Лицо ее озаряла лукавая усмешка. А сзади за ней виднелись другие лица - женские лица - их было много! И все они смотрели на нас, разглядывали нас пристально и бесцеремонно.

Вот тогда-то спутник мой - имя его было Семен - сказал, тихо охнув:

— А ведь мы, браток, к бабам попали!

— К нам, к нам, - закивала, сощурясь, женщина, - в наше распоряжение. А что? Или вы не рады?

— Да нет, - пробормотал я, - рады, конечно. Еше бы!

— Ну, вот и ладно, - сказала она удовлетворенно. Обернулась к стоящим позади, о чем-то пошепталась с ними и затем, призывно поведя рукою, добавила: - Идите сюда, получите белье! И не стесняйтесь, чего там. Идите! Все равно ведь вы - наши!

И мы пошли, поеживаясь и сутулясь. Мы шли, как на линии огня, под обстрелом женских глаз.

* * *

Как выяснилось впоследствии, эпизод с бельем был не случайным. Узнав о нашем прибытии, в бельевой собралась вся местная элита - поварихи, нарядчицы, работницы КВЧ. Они как бы устроили нам смотрины. Внимательно обозрели каждого и тут же распределили нас, договорились между собой, кто кому достанется.

Семен достался начальнице производственно-плановой части. Сухопарая и шустрая, эта дама крепко уцепила его за рукав и увела, плотоядно жмурясь, помаргивая белесыми ресницами.

Я попал в лапы к мощной бабе - заведующей столовой. Она была на голову выше меня, значительно шире в плечах; курила махорку и материлась сиплым басом. Душа у нее, впрочем, оказалась нежная… А звали ее Муза.

— Цыпочка моя, - гудела Муза, прижимая меня к необъятной своей, тяжелой колышащейся груди, - котеночек мой, детка… Жалкенький мой, приморенный… Но ничего. Я тебя поправлю!

Она жила в итээровском бараке, но отдельно ото всех, в небольшом закутке. Закуток этот был тесен для нас; мы долго ворочались, сотрясая топчан и колебля фанерные стены. Потом я уснул, прикорнув на груди у Музы, погрузившись в тепло, вдыхая запах жарких се подмышек. И всю эту ночь мне снились пески Туркестана, пустынные миражи, солончаковые степи у иранских границ.

Утром мы встретились с Семеном в столовой. Едва мы уселись за стол, Муза поставила перед нами две миски с дымящимся, огнедышащим супом. Сказала «кушайте» и улыбнулась, раздвинув лоснящиеся щеки.

— Ну, как дела? - спросил я, разглядывая приятеля. Он выглядел неважно. Лицо его за ночь осунулось, заострилось.

— Да как, - пожал он плечами, - сам понимаешь… всю ночь глаз не сомкнул. А что я могу? Я ей, гадюке, втолковываю: обожди, мол, не лезь пока, дай оклематься малость, в себя прийти…

— И что же она? - полюбопытствовал я.

— Не понимает, змея, не сочувствует. Мало того - еще обижается. Ты, говорит, весь в моих руках. Захочу, говорит, обратно по наряду шугану. И ведь шуганет - свободное дело!

— Что ж, - сказал я медленно, - здесь, брат, ихняя власть… Матриархат!

— Вот, вот, - подхватил он, - прямо не знаю, как быть.

— Напрягись, - усмехнулся я, - постарайся как-нибудь. Надо, Сеня, надо.

— Да ведь я загнусь! - хрипло, с каким-то даже стоном воскликнул Семен. - Копыта отброшу.

— Чем на каком-нибудь руднике загибаться, лучше уж здесь, - возразил я, - на бабе, в тепле. Это дело святое.

С минуту он молчал, насупясь и шумно дыша. Потом сказал, придвигая миску: