БЛАТНОЙ

— И правильно, - кивнул Солома, - помалкивай. Покуда звонок не прозвенел, сиди тихо, не залупайся.

— Но почему? - возмутился я. - Почему я должен молчать? Ведь завязать - честно завязать - по нашему закону имеет право каждый блатной?

— Что закон! - он уныло махнул рукой. - Что закон! Времена теперь не прежние. Жестокие времена, настают. В нынешних условиях кто не с нами - тот против… Тебя могут упрекнуть в том, что ты отрекаешься от блатной веры в самый трудный момент, попросту говоря, предаешь нас всех… И что ты на это возразишь?

— Трудно возразить, - поежился я.

— Вот то-то! Потому я и говорю: не спеши… Когда нужно будет, я сам объявлю блатным.

Он помолчал в задумчивости. Заглянул в кружку. Шумно отхлебнул из нее, отдулся. И поднял на меня глаза:

— И потом… Мы же еще не сделали дела! Ты забыл про Николу Бурундука? Помнишь его последнюю просьбу? Или нет - забыл?

— Ну, что ты, - забормотал я в замешательстве. - Как ты мог подумать? Конечно, не забыл, все помню!

Но я действительно забыл… И теперь оправдывался со стыдом.

И так до последнего дня, до самого «звонка» был я прикован к кодле, не мог развязаться с блатными. Восстановить Николу в правах оказалось нелегкой задачей… Но все же я справился с ней. Сделал это - на помин его души! Были и другие дела; все они обсуждались на общих шумных сходках. И я высидел там до конца. Лишь в январе 1952 года (за день до моего освобождения) состоялось толковище, на котором я уже не мог присутствовать; речь шла обо мне! Решалась моя судьба… И покуда она решалась, я слонялся под окнами воровского барака и с тревогою, с беспокойством прислушивался к долетающим оттуда голосам.

Толковище было долгим и бурным, и закончилось оно неожиданно.

На пороге появилась сутулая фигура Соломы. Длинное лицо его морщилось, лунообразный рот улыбался. Поманив меня пальцем, Солома сказал:

— Взойди-ка, голубок, в помещение.

И когда я взошел, он небрежно мотнул головой, указывая в угол:

— Вот смотри. Это для тебя!

В углу пестрой грудою были навалены тряпки - костюмы, сапоги, свитера. Тут же топорщился раздутый, набитый под завязку, мешок. Поглядывая на него, я спросил растерянно:

— Это что? Зачем?…

— А затем, что ты теперь не блатной, - сказал Солома. - Ты же сам говорил: «Первый мой шаг»… Так вот, пусть этот твой шаг будет спокойным.

— Но куда мне столько?!

— Не захочешь носить - продашь! Барахлишко нынче в цене… Главное, чтобы ты по дороге не нашкодил - не засекался по пустякам. Гореть теперь тебе нельзя. Играй чисто, малыш, играй чисто.

И что-то, очевидно, заметив в моем лице, Солома добавил строго, почти угрожающе:

— Не смей отказываться. Бери все! Сходка решила…

— Что же она решила?

— Она решила: быть тебе поэтом!

Париж, 1969-1972 гг.