Блаватская

На общем семейном совете решили отправить Елену Петровну в дальний гарнизон, в Мингрелию; там она должна была донашивать ребенка и родить. Действительно, для людей, одержимых скукой, она была драгоценным подарком. Их похотливое воображение рисовало Блаватскую вавилонской блудницей, молодой колдуньей, приворожившей и обольстившей несчастного барона, семейного человека. Она напрягла всю свою волю, чтобы выдержать натиск этих пошлых измышлений.

В гарнизоне, куда она попала, ее словно не замечали. Деньги от Н. В. Блаватского часто задерживались, она едва сводила концы с концами. Тетя Екатерина Андреевна Витте, получая ее письма с просьбой о помощи, в ответ читала нотации о том, что необходимо обходиться малым, и не высылала ни копейки дополнительно к деньгам Блаватского^[210].

Где-то неподалеку находилась полумифическая Колхида, куда под предводительством Ясона приплыли за золотым руном аргонавты. Ясон, выкормыш кентавра Хирона, за эту шкуру диковинной овцы собирался выкупить отнятое у его отца силой царство. Его сопровождали в плавании к берегам Колхиды лучшие сыны Эллады, среди них Геракл и Орфей. С помощью коварной, влюбленной в него Медеи Ясон, как известно, овладел золотым руном. И все-таки всемогущий рок по своему усмотрению распорядился судьбой его царского рода. Ясон не только не получил обратно царства, но в итоге лишился собственных, рожденных от Медеи сыновей. Почему Медея их убила? На этот вопрос существуют разные ответы. Бесспорно одно: сила хаоса, темные силы гордыни и мстительной ревности навязчиво проглядывают в подобном бесчеловечном и противоестественном поступке обезумевшей жены и матери.

Вот что такое кармическое возмездие, со страхом думала Елена Петровна, содрогаясь в душе от жутких предчувствий. Она всерьез переживала страшную судьбу Ясона и его семьи. Место, в котором она готовилась к предстоящим родам, было в самом деле диким и гиблым. Труднее всего ей приходилось с аборигенами. Среди них встречались особенные гордецы, те, кто считал себя потомками аргонавтов, упивался и бахвалился своим древним происхождением. Елена Петровна по русскому обыкновению пыталась найти с некоторыми из них общий язык, однако из этой затеи ничего хорошего не выходило. Они, словно одурманенные колдовскими чарами, никак не могли почувствовать себя в потоке мировой любви. Такому братскому единению мешали, по-видимому, горы, отделявшие этих подозрительных и воинственных людей от всего белого света.

Как вышло, что ее, добрую и смешливую Елену, сослали в дикую глухомань, разлучили с близкими?! Этого она не понимала и морально страдала от такого унизительного положения. Разумеется, Елена Петровна догадывалась, что своей беременностью она оскорбила честь семьи, насмеялась над чувствами Никифора Васильевича Блаватского. Однако кара за ее любовный порыв, за ее женскую непредусмотрительность была слишком суровой и беспощадной. Реакция родных на ее желание стать матерью оказалась исступленной и фанатически жестокой, чего она от них, по правде говоря, никак не ожидала. Ей надо было сделать серьезное усилие над собой, чтобы их не возненавидеть со всей пылкостью, на которую она была способна. Она походила сейчас на издерганную преследованием дрофу с нелепым тяжелым телом и маленькой птичьей головкой.

Она всегда, с ранних лет относилась к жизни, как к забавной и захватывающей игре, совершенно не задумываясь, что любая игра предполагает выигрыш или поражение. Она окончательно вступала во взрослую жизнь, в которой исключительно на нее одну ложилась ответственность за все, что с ней происходило и произойдет в дальнейшем.

Случившееся с Еленой Петровной основательно переломило ее жизнь. Она перехватывала ухмылки солдат и офицеров, осуждающие взгляды исподлобья невежественных и грубых мингрелов, чувствовала отвращение к себе окружающих женщин, даже тех, кто ее обслуживал, — и вся эта смрадная атмосфера осуждения и ненависти окончательно ее добила. С ней случилось самое худшее: она перестала ощущать самое себя. С ней вновь стати происходить странные и непонятные вещи. За месяц до родов она находилась в рассеянном, полуобморочном состоянии, словно умерла и наблюдала со стороны, что происходит с похожей на нее истощенной женщиной с желтым лицом роженицы и неправдоподобно раздутым животом. У ее любви отобрали иллюзию, и она обратилась, как и раньше, к темным, одуряющим сновидениям. Тяжелые пробуждения ей были вовсе не в радость, она сделалась настоящим призраком. Хранитель ее оставил. Она вздрагивала от счастья, когда погружалась в долгий сон, словно приобщалась к необъятному.

Однако были сны, которые вовсе не утешали и поддерживали ее, а доводили до полного умопомрачения.

Это были не просто бессмысленные ночные импровизации дремлющего и запуганного сознания, а, если уж прямо смотреть в глаза правде, тонкие провидческие предчувствия каких-то зреющих грядущих событий, действительно кармических, наполненных особенным значением. Боль ее не отпускала. Один страшный сон сменялся другим.