Блаватская

Она рожала, но рожала по-особому — ртом. Процесс родов был отвратительным и затяжным. Сначала из десен вывалились зубы, словно семечки из тыквенной мякоти. Потом изо рта свесился до самого пола длинный мокрый мешок, чем-то похожий на рыбий пузырь, внутри которого колыхалось, раздвигаясь и сужаясь, что-то бело-розовое, опутанное бахромчатыми тонкими пленочками. В них, разрывая прозрачные ткани, двигался, вырывался на свободу плод с большой уродливой головой и скрюченными ножками. Зрелище было столь отвратительным, что врача, принимавшего роды, стошнило.

Собственный истошный крик разбудил Елену Петровну. Она была вся, снизу доверху, мокрой. Пыталась позвать на помощь, но вышло маловразумительное мычание. Боль то отпускала ее, то терзала снова. Она разорвала на себе ночную рубашку, обнажились не только ноги, но и низ живота. В ту ночь она, глотая слезы, неистово молилась. К утру она с трудом разродилась мальчиком.

Ребенка пришлось вытаскивать щипцами. Гарнизонный врач не был повивальной бабкой, у него дрожали руки, и он повредил новорожденному кости. Блаватская родила мальчика-уродца, очень похожего на того горбуна, с которым забавлялась в саратовском доме.

Елена Петровна, обессиленная и убитая горем, не открывала глаза. Ей не хотелось жить. Она отказывалась от еды и превратилась в обтянутый кожей скелет. Разглядывая худосочную костлявую и неопрятную женщину, никто не сказал бы, что это она, Елена, Лёля, Лоло, душа общества и мистическая провидица. Крохотный страшненький ребенок, находившийся с сиделкой и кормилицей в соседней комнате, казался воплощенным укором ее греховной и нелепой жизни. Он тихо лежал, обложенный корпией. На его сморщенном личике проглядывало столько горестных размышлений о несвоевременном приходе в мир, что ее сердце разрывалось от боли. Она интуитивно догадалась, что вялое равнодушие и тупая бесчувственность — для нее самое наилучшее лекарство, чтобы прийти в себя. Только бы ее оставили в покое, тогда-то она худо-бедно дотянет свой век.

Чего только не натерпелась Елена Петровна за девять месяцев беременности. А увидев своего первенца, она вообще впала в летаргическое состояние. Бесчувственную, ее погрузили в лодку и отправили рекой до Кутаиси. Сопровождавшие Блаватскую люди рассказали малоправдоподобную историю. Будто от нее отделился призрак и пошел по воде, как посуху, навстречу прибрежным лесам. Это случилось в первую ночь, а во вторую, ближе к утру, от нее отошли не одна, а две эфемерные тени, два бесплотных двойника и растаяли во мраке. Неудивительно, что вскоре от нее сбежали почти все слуги, при ней остался один верный человек — старший лакей в доме А. М. Фадеева. В Кутаиси у нее начались галлюцинации, словно она заболела горячкой. В Тифлис ее привезли скорее мертвой, чем живой^[211]. Примечательно, что преследуемая роком, она умственно перешла, как сейчас сказали бы, в параллельный мир, обосновалась в столь ей привычной области грез и фантазий.

Как явствует из воспоминаний сестры Веры, много сил затратили тетя Надежда и дядя Ростислав, чтобы содействовать ее душевному и физическому выздоровлению. Именно они вернули тогда Елену Петровну к нормальной жизни.

Глава восьмая. ПЕРЕДЫШКА ОТ ОККУЛЬТНЫХ ОПЫТОВ

Удивительные перемены совершаются с людьми. Вскоре по возвращении в родной дом Елену Петровну невозможно было узнать: она стала матерью и матерью любящей, прилежной и заботливой.

Медиумические сеансы, полуночные беседы о тайнах Атлантиды, фантастический, недосягаемый Тибет, даже ее Учитель Мория — все это воспринималось теперь как мираж, который исчез и больше никогда не появится. Оставался уаукивающий розовый комочек, ее трогательный уродец, ее любимая крошка Цахес. От массы новых, неведомых ей прежде ощущений кружилась голова. Она думала только о своем сыне, которого назвала Юрием в честь Юрия Долгорукого, и терялась в догадках о его будущем.

Агарди Митрович уехал из Тифлиса на гастроли в Европу. Н. В. Блаватский помогал деньгами, а в 1862 году подал прошение об оформлении на нее паспорта, куда должен был быть вписан Юрий. Кроме того, он снабдил Елену Петровну специальной бумагой, позволяющей ей с сыном посетить Таврическую, Херсонскую и Псковскую губернии, то есть те места, где жили ее родственники^[212]. Никто из них, кроме самой Елены Петровны, не считал в то время Юрия чужим ребенком.

Она потребовала у барона Мейендорфа определенности по отношению к собственному сыну В момент последнего и окончательного объяснения с бароном у него был, она обратила внимание, неподвижный мертвый взгляд, словно он прятался по ту сторону жизни от нее и от Юры. Он не признал Юру своим ребенком, но после некоторых размышлений и переговоров с родственниками согласился принять на себя часть расходов по его содержанию.

Елена Петровна наконец-то поняла, что рождение сына значительно обогатило ее жизнь, внесло в нее новый, неведомый прежде смысл.