Блаватская

Она творила что хотела: перекраивала биографии близких людей, переиначивала происходившие с ней события, мифологизировала обыденные вещи. Блаватская попыталась в письме Синнетту объяснить, почему она так поступает: «Я не хочу лгать и мне не разрешается говорить правду. Что же нам делать, что же мы можем сделать? Вся моя жизнь, за исключением недель и месяцев, проведенных мною с Учителями в Египте или Тибете, столь невероятно наполнена событиями, к тайнам и подлинным обстоятельствам которых имеют отношение мертвые и живые. Я единственная оказалась ответственной за то, в каком виде они предстанут миру, а чтобы оправдать себя, мне пришлось бы наступить на большое количество мертвых и облить грязью живых. Я этого не сделаю. Ибо, во-первых, это не принесет мне никакой пользы за исключением того, что добавит к тем эпитетам, которых я удостоена, еще и ярлык хулителя посмертной репутации, и, возможно, обвинение в шантаже и вымогательстве; и во-вторых, как я уже говорила Вам, я — оккультист»^[223].

Блаватская перешивала согласно моде свою жизнь, заштопывала дырки, а на прорехах ставила заплатки. Превращаясь в мистическую рукодельницу, она теперь смотрела на людей как на безропотных статистов в ее доморощенном театре, как на персонажей своих будущих письменных сочинений и устных рассказов. Так, она приписала возраст Агарди Митровича Никифору Васильевичу Блаватскому, невесть что насочинила о себе, Митровиче, Блаватском, Мейендорфе. Особенно много тумана она навела вокруг жизни и смерти своего мальчика, отреклась от своего материнства, предала память Юры.

Возводить в мрачную тайну любовь к собственным детям — нет на свете дела постыднее и отвратительнее.

Как уже убедился читатель, вся биография основоположницы теософии наполнена противоречащими друг другу данными. У Блаватской не было никакого желания «записывать» чем-то реалистически достоверным «белые пятна» на картине своей судьбы. Ей было проще смыть уже созданное жизнью — так выглядело загадочнее и благопристойнее. Она простодушно признавалась: «Просто совершенно невозможно сообщить настоящую, неприкрытую правду о моей жизни. Немыслимо даже упомянуть о ребенке. Бароны Мейендорфы и вся русская аристократия восстали бы против меня, если в процессе предоставления опровержений (каковые обязательно последуют) потребовалось бы упомянуть имя барона. Я дала честное слово и не нарушу его до смерти»^[224].

Елена Петровна превратилась в алхимика. В тигле творчества она смешивала бог знает что, пестиком фантазий перемалывала и перетирала алмазы и гравий прожитых дней, слезы использовала как прожигающую насквозь соляную кислоту. Ворожила и экспериментировала с неслыханной дерзостью — надеялась добыть философский камень.

И что самое ужасное, она представила свою человеческую трагедию в батальных образах, настаивая на том, что в эти осенние месяцы 1867 года сражалась на стороне Джузеппе Гарибальди, была ранена в битве при Ментане, основательно покалечена шрапнелью, а ее левая рука буквально висела на нитке после полученного удара саблей^[225]. Вот таким символическим образом она переживала смерть своего сына и отречение от материнства.

В действительности же, похоронив Юру, она и Агарди Митрович некоторое время жили в Киеве. Митрович с ее помощью выучил русский язык, достаточно хорошо, чтобы участвовать в таких русских операх, как «Жизнь за царя» и «Русалка». Блаватская, как утверждает С. Ю. Витте, тогда же поссорилась с другом детства, генерал-губернатором Киева князем Александром Дондуковым-Корсаковым. Она написала на него эпиграмму и расклеила по городу. Сейчас уже трудно представить, по какому поводу. Естественно, Елена Петровна и Митрович стали нежелательными лицами в Киеве и им пришлось перебраться в Одессу^[226]. Вообще, в эту историю трудно поверить, читая задушевные письма Блаватской, адресованные князю.

Из Киева они переехали в Одессу к тетям Екатерине и Надежде.

1869 год был годом утрат и для семей Фадеевых и Витте. Умерли дед, Андрей Михайлович Фадеев, и муж тети Кати, отец Сергея — Юлий Витте. С их смертью исчезла спокойная зажиточная жизнь. Дед оставил своим детям небольшой капитал, ведь он платил жалованье восьмидесяти четырем прежним крепостным. Впрочем, были еще два участка высочайше пожалованной ему земли в Ставропольской губернии, семь тысяч десятин. Эта земля тогда стоила три рубля за десятину, деньги невеликие^[227]. Вот почему Екатерина Витте и Надежда Фадеева упаковали чемоданы и двинулись в Одессу, где предстояло учиться в университете двум сыновьям тети Кати — Борису и Сергею. Положение, в котором оказались Блаватская и Митрович, не шло ни в какое сравнение с бедностью ее тетушек. Бывали дни, когда ей с Митровичем нечего было есть. Она предпринимала кое-какие попытки заняться бизнесом, как сейчас сказали бы, открыла цветочный магазин, но полностью прогорела. И вдруг Митрович получил приглашение в Каирскую оперу — это было настоящее спасение. Они спешно тронулись в путь.