Блаватская

Пароход «Евмония», отплывавший в Александрию из Неаполя с четырьмястами пассажирами на борту, с грузом пороха и петардами, взорвался и затонул 6 июля 1871 года в Неаполитанском заливе. Среди его пассажиров были Блаватская и Митрович. Она чудом спаслась, а он якобы утонул. Такую версию гибели Митровича излагает в своих «Воспоминаниях» С. Ю. Витте:

«Митрович, очутившись в море, при помощи других пассажиров спас Блавацкую, но сам потонул. Таким образом, Блавацкая явилась в Каир в мокром капоте и мокрой юбке, не имея ни гроша»^[228].

Смерть Митровича вызвала во внутренней жизни Елены Петровны серьезные изменения. Он был для нее единственным человеком, с кем она общалась искренне и без особых церемоний. Она воспринимала его как мужчину, которого уважала и на которого всегда могла положиться. При нем Елена Петровна вела жизнь более-менее обыкновенную, практически ничем не отличавшуюся от жизни многих других людей. С его уходом ее бурная натура избавлялась от сдерживающих начал, ее склонность ко всякого рода авантюрам теперь не знала ограничений и принимала формы поистине невообразимые.

Для своих единомышленников по теософскому движению у Блаватской существовала совершенно иная трактовка ее отношений с Митровичем, которого она называет «самым преданным и верным другом после 1850 года». Вот что она писала в связи с этим Синнетту: «…я …якобы заявляла, что покинула своего мужа, полюбила и сожительствовала с неким мужчиной (чья жена была моей ближайшей подругой и умерла в 1870 году — человеком, который и сам скончался через год после жены и был мною похоронен в Александрии)»^[229].

При каких обстоятельствах закончил свой земной путь Агарди Митрович, на этот счет сама Блаватская выдвигала несколько версий: смерть от руки наемного убийцы в Александрии и гибель в результате кораблекрушения. А что касается характера их любовных отношений — никто из современников над ними свечку не держал. И разве так уж важно, какая любовь их объединяла: платоническая или совершенно иная? До самой смерти Блаватская так и не назвала имя главного своего возлюбленного, с кем была готова разделить свое последнее пристанище в жизни. Может быть, такого человека из крови и плоти вовсе не существовало.

Сам я больше доверяю версии, согласно которой Лидия Пашкова дала телеграмму о болезни Митровича в Рамлехе. Это случилось в 1871 году. Получив телеграмму, Елена Петровна срочно приехала в Египет, застав еще в живых своего друга. Она же спустя некоторое время его и похоронила.

Новое, самое страшное изменение в психике Елены Петровны заключалось в том, что большинство людей она рассматривала в качестве недовоплощенных фантомов, отказывала им в человеческой и божественной природе. Еленой Петровной овладело демоническое чувство духовного отщепенства и исключительности. Оно не позволяло ей думать об устроенном домашнем быте, о семье, заурядных человеческих радостях. Легкая влюбленность в необыкновенное и запредельное со временем обернулась всепоглощающей страстью к любым проявлениям чертовщины. Ночные бдения, многочасовое писание, нередко заканчивающееся обмороком и галлюцинациями, беспрерывное курение папирос, крепкий чай становятся нормой ее сумбурной жизни, ее ежедневной привычкой.

Однако не надо думать, что Блаватская с момента смерти Митровича проживала жизнь в постоянном трансе, в какой-то нескончаемой фантасмагории, в спонтанных видениях раскрепощенного подсознания — были и длительные возвращения в обыкновенную жизнь, были усталость от собственных фантазий и желание стоять на земле двумя ногами.

Глава девятая. ЧЕРЕЗ ТЕРНИИ К ЗВЕЗДАМ

Елена Петровна Блаватская еще в России поняла, что язык правды — язык мертвый, вроде санскрита или латыни, и общаются на нем немногие, избранные. А она хотела, чтобы ее услышал весь мир. Разумеется, она предвидела, что общение, сопряженное с постоянным обманом, ничем хорошим не заканчивается. Главное было — окончательно не завраться, соблюсти баланс между вымыслом и правдой. Не метать бисер перед свиньями, не обнажать свою душу перед кем попало, как это она делала, живя после смерти Агарди Митровича некоторое время в Каире, за что впоследствии и поплатилась. Между тем всей своей жизнью не удалось ей опровергнуть христианскую максиму, что истина и добро нераздельны. Помыслы ее, вместе с тем, как она убеждала окружающих людей, были благородны и далеки от низких меркантильных интересов.