Блажен, кто смолоду был молод

Обычно нелепости бюрократической системы портят жизнь людям. Но ему повезло. Еще до войны главный военный начальник издал приказ, по которому принятые в военную академию гражданские лица получают офицерское звание после первого курса. Может быть, имелись в виду какие-то особые случаи, для каких-то солидных граждан. Он же благодаря этому приказу стал офицером в 18 лет (!?), в мирное время. Ничего, что младшим лейтенантом, зато со всем, что положено – обмундирование, сапоги хромовые, погоны серебристые со звездочкой, зарплата на уровне гражданского инженера. Для сравнения: курсанты высших училищ живут в казармах все пять лет учебы и становятся офицерами только при выпуске.

Через два года начальство спохватилось и навело порядок: в казарме – три года, только после этого офицерское звание.

Получая офицерские 1200 рублей, Колесов отдавал матери 1000, 200 оставлял на свои удовольствия: книги, театр, вечеринки. «Видите, никакой я не эгоист».

Курс набирался поспешно, поэтому большинство принятых – ленинградцы. Славная получилась компания – ребята, близкие друг другу по интересам, по духу, по воспитанию, в целом по отношению к жизни. Воспитанные в мальчишеском кодексе чести: не предавать, не ябедничать, не выпендриваться.

На общем собрании, в общем строю это была единая масса с усредненным общим мнением: кого и что осудить или одобрить, когда восторгаться, когда возмущаться.

В этой компании он был своим.

Поспешность при набора курса привела к огрехам. В течение первого курса отсеяли до пяти процентов. Случайные люди, без желания учиться и подчиняться.

Таким был Коля Ковалев из его группы. Неразговорчивый, сумрачный, постоянно где-то пропадал, объяснял командиру:

— А вы, товарищ майор, удержитесь, если перед вами вот такая бархатная женская ляжка?

Другой курсант напился и отливал на углу Невского и Фонтанки около коней Клодта. Очевидно, отсюда пошел анекдот: за это же и там же задержали пьяного, пьяный возмущается:

— Вот же здесь написано: «отливал барон Клодт». Барону можно, а мне нельзя?

Отливающего курсанта перевоспитали.

Подполковник папа Ревельс (так курсанты звали его между собой) как-то пожаловался курсу: «За всю предыдущую службу я не имел столько взысканий, как за то время, что здесь с вами».

Дедовщины в то время не было в армии вообще, тем более в академии. В начале учебы бывший суворовец попытался воспитывать Колесова – бросил ему в тарелку грязную корку. Он встал и ушел.

— Военный должен ко всему привыкать, — объяснил суворовец окружающим.

— Ты это брось, — сказали ему курсанты, — иначе мы тебя самого заставим привыкать.

Больше суворовец не приставал. Затем исчез в отсеве.

Армейская жизнь помогала взрослеть, освобождаться от застенчивости, становиться чуть жестче.

Так, например, он очень не любил чистить пуговицы на шинели – их нужно мазать пастой и драить щеткой.

Начальник курса папа Ревельс, увидев нечищенные пуговицы, приказал прибыть к нему через час с чищеными. Прибыл.

— Вот теперь другое дело, — сказал он.

Колесов пошутил: пуговицы не чистил – слегка схамил. Его нелюбовь к пуговицам победила, вскоре их заменили на анодированные, не требующие чистки.

Начальник факультета Белов устроил неожиданный осмотр внешнего вида. Колесов брился редко, считая, что ему еще рано, чего зря баловаться.

— Что ж это вы не побрились? — спросил Белов.

Он молчал.

Белов собирался уже отойти, но не услышав ответа, спросил:

— Что ж это вы молчите?

— Вопрос непонятен, — ответил очень спокойно.

— А что ж тут непонятного: я вас спрашиваю, почему не брились – обязаны бриться.

— Нет, все-таки вопрос непонятен.

— Вот я вас на гауптвахту посажу, посидите, подумаете.

Белов опять собрался отойти, заметил, что Колесов пожал плечами.

— Зайдете ко мне в кабинет, — коротко бросил он.

— Виноват, виноват, — весело шептал приятель Юрка Быков, — скажи, что виноват.

В кабинете сдался: – Виноват, товарищ полковник.

В длинном и неприятном разговоре его терпеливо воспитывал Белов (будущий маршал, начальник войск связи страны).

Колесов редко срывался на непослушание, после приступа упрямства сам себя осуждал за грех интеллигентщины, гнилой и хлипкой.

Курсанты любили шутить.

С удовольствием пересказывали хвастовство Свешникова:

— Я утром так торопился в академию, что на ходу пересел с троллейбуса на трамвай.

Предлагали поставить памятник коменданту Марцинкевичу на подходе к академии – с качающимся пальцем. Так он подзывал к себе нарушителей чего-либо: в одежде, в обуви, в отдании чести и т. п.

Колесову тоже хотелось шутить. Будучи дневальным по казарме, он за десять минут до подъема увидел Рамазанова, единственного узбека на курсе, вставшего пораньше, чтобы спокойно заправить койку. Наклонился к нему:

— Не знаю как у вас на Востоке, но у нас на Западе принято вставать по команде подъем.

Рамазанов повернулся к нему и ударил по лицу. Колесов онемел от изумления. Считал, что нерушимой дружбе народов не повредит безобидная шутка.

Потом от товарищей Рамазанова по группе услышал насмешливое: «Европеец».