Блаженная барыня

На Покров, как обычно, был снег, которыя тут же и потаял. Живем мы тихо. Капка благодаря Ульяне выучилась грамоте. Павлуша подрос и перестал дичиться меня. Он также уже знает буквы, причем не обошлось без конфуза. Ульяна не знает иных правил орфографии, не пишет фит, ятей, еров или подменяет их другими, по слуху. Когда я заметил это, пришлось мне самому учить сначала их с Павлушей, а после, верно, Ульяна выучила Капку.

Степан просится у меня погостить к родне в Анисимовку, я велел ему не болтать лишнего в гостях.

Красный горел долго. Всё это время Ульяна старалась не сожалеть об ушедшем автобусе, не бояться утреннего разноса на планёрке – она разглядывала пешеходов, собиравшихся на другой стороне улицы.

Вот женщина в синем пиджаке, толстая, большеглазая, с двойным подбородком: верхним – напористым и дерзким, нижним – маленьким и мягким. Губы у неё накрашены яркой помадой, такой малиновой, что аж с синью.

Вот девушка в модном белом плащике, – надо тоже купить себе что-то похожее на этот сезон, – и бабушка с маленьким внуком, деловито ковыряющим в носу.

Ещё женщина – в брючном костюме. Высокая, угловатая – ходячий фанерный трафарет.

Мужчина с ноутбуком – позади женщин бросил на землю окурок.

Два пенсионера: один в старом сером пиджаке, другой в не менее старом болотного цвета плаще, – оба с дачными вёдрами, покрытыми тонким слоем земляной загородной пыли, тёмной, с бурым оттенком.

Студентка в наушниках и с рюкзачком. Четверо школьников разного возраста.

Молодой человек с черной пластиковой папкой – смешной какой-то, с маленьким кадыком… Но симпатичный…

И вдруг там, на той стороне улицы пошли вперёд, и она тоже шагнула вперёд, навстречу…

***

Завтра наша Ульяна выходит в свет, сиречь отправляется в городские лавки: с Павлушею и Капкою, на Пегашке, коего Никита недавно перековал. Поелику вояж продлится весь день, у меня будет достаточно времени для собственных нужд, а резон моего домашнего сидения имеется сурьезный: приезд Петра Прокопьича, моего шурина. Через переписку он уведомил меня, что проездом навестит нас нонче. Петрушу оставлять здесь ночевать не хочу, не хочу и показывать ему Ульяну, Бог знает, что из того может выйти. Оттого и отправляю их за покупками в город.

Однако я беспокоюсь, разумно ли потратит Ульяна деньги, ибо, хотя и рассуждает она часто весьма здраво, в хозяйственных делах порою совершенно блаженная, особливо в вопросах стоимости иных вещей.

Как-то зашел у нас с нею разговор о свечах, о том, сколько их тратится в доме в месяц, в год, о воске и о цене на оный. Ульяна вела себя так, ровно и понятия о том не имела. Рассказала, что видела сон о грядущих временах, в коем домы освещались от молний, искусственно создаваемых машинами, и от оного же работали иные механизмы. Должно быть, память о прочитанных аглицких и французских книгах по механике так пробуждается в ней. Забавно, что она находила интересным читать таковыя книги.

***

Мне писать о вчерашнем дне горестно и стыдно. Но, приняв на себя сию епитимью – написать правдиво, без прикрас и обеления себя – положить начало покаянию. Ибо я знаю, что должен каяться, должен исповедоваться, но прежде исповеди нужно привести ум в порядок и совесть к ответу.

Итак, я отправил Ульяну в город и встретил Петрушу. Встретил его вежливо, но не радушно, ибо давняя неприязнь, почавшаяся с кончины Маши, как сам-третий всюду сопровождала нас.

Петруша не приезжал бы ко мне, не будь у него нужды в деньгах, и сию нужду он прикрывает заботою о племяннике и пустыми просьбами отдать ему мальчика, хотя б на время. Куда? Петруша кутит и поутру не помнит, кому и сколько проиграл. Он и не справится, кормили ли ребёнка вечор. Однако шурин мой человек незлой, даже приятный в некоторой степени и до крайности изобретательный в выпрашивании денег. Павлуше он привёз игрушку: коника деревяннаго, с седельцем, со сбруею. И всё в разговоре поминал покойную сестру. Но даже в память о Маше я не мог дать ему (ради его же блага!) столько, сколько он просил у меня. Мы сошлись на меньшей сумме. По физиогномии же петрушиной я понял, что он недоволен, но сию обиду будет держать в себе. И тогда я не предал сему значения, о чем нынче сожалею. Виною ли моя жадность? Дай я ему столько, сколько он просил у меня, уехал бы он раньше?

Мы сели за трапезу. Петруша не признаёт трезвых столов, потому мы пили довольно много, но я не чувствовал сильнаго опьянения и радовался, что смогу отправить Петрушу домой будучи трезвее его. Я, между беседой, дал слугам знать, чтоб сказали его человеку готовиться везти барина. И тут Петруша меня просит сыграть с ним партию. Одну партию, в коей он ставит все данные мною деньги, а с меня не требует ничего. Что-де совестно ему клянчить, а ежели он выиграет, то сие будет честно. Ежели проиграет, то так тому и быть, уедет без гроша. И я тогда согласился уважить его просьбу. Я полагал, что сие к добру: быть может, Петруша и проиграет мне.