Блаженные похабы. Культурная история юродства

Иоанн представляет собой образчик раннего юродства: он был монахом, а потом ушел в мир, чтобы бороться с гордыней. О спасении чужих душ, о сокрытии собственного совершенства и даже о тайных добрых делах этого юродивого в житии не сказано ни слова.

К тому же жанровому кругу, что и житие Григентия, принадлежит житие Василия Нового (BHG, 263–264), написанное в середине X века. Сам его герой, хоть и в масштабах весьма скромных, практикует юродство. Он начинает свое подвижничество с того, что безо всякой видимой причины отказывается назвать себя представителям власти. Сюжет явно измыслен для того, чтобы в отсутствие гонений на христианство найти предлог изобразить стойкость святого под пытками. Власти подозревают в нем шпиона, и этот мотив смутно напоминает истории с юродивыми (ср. с. 173). Также намекает на юродство рассказ о том, как Василия попросили благословить вино, а он вместо этого разбил сосуд, поскольку в нем была змея²⁶. Но если Симеон Эмесский в аналогичной ситуации никому ничего не объясняет и люди уверены, что его поступок продиктован безумием²⁷, то Василий Новый охотно демонстрирует всем свою прозорливость. Юродство проявляется у Василия время от времени, уже когда он живет приживалом в богатых домах Константинополя, благополучной и покойной жизнью.

Едва ли с другими он разговаривал так понятно, как беседовал со мной: со всеми [остальными] он общался при помощи притч и загадок и представлялся страшным, будучи точно в высшей степени мудр и знающ. По причине суетной людской славы он часто прикидывался, будто разыгрывает шалование , прибегая к нему, однако, лишь на словах, и никак иначе²⁸.

Наконец, житие рисует картину загробного мира, где юродивые, оказывается, пребывают компактно:

Это те, кто дурачествами побеждает злокозненного Умника [Диавола]. В здешнем мире тщеты они представляют себя юродивыми во имя Христа ; люди гнушались ими, оплевывали их, попирали их, бесчестили их, смеялись над ними. А они отвергали суетную славу тех, кто любит мирское, земное, тщетное и ложное. За это они унаследовали несравненную славу Отца²⁹.

В этом пассаже любопытно то, что при всем почтении к юродивым агиограф тем не менее избегает называть их словом , ставшим, видимо, чересчур одиозным (см. с. 157). Решительная реабилитация термина происходит лишь в житии Андрея Юродивого (BHG, 115z – 117b).

III

Андрей Царьградский – знаменитейший юродивый, затмивший даже своего великого предшественника Симеона. Его житие (BHG 117) пользовалось невероятной популярностью как в византийское время (от X–XV вв. сохранилось 30 списков), так и – особенно – в поствизантийскую эпоху (82 греческих рукописи!)³⁰. Отдельного обсуждения заслуживает судьба этого жития на Руси (см. с. 199–200).

Образ Андрея решительно отличается от Симеонова. Эмесский святой мог иметь, а мог и не иметь реальных прототипов – главное, что такой персонаж явно существовал в фольклоре, в народной религиозности и лишь оттуда был заимствован Леонтием. Царьградский юродивый есть персонаж насквозь литературный. Жизнеописание начинается с того, что Андрей “полюбил читать… жития богоносных отцов, так что его сердце загорелось желанием подражать им” (29–32). Другие персонажи тоже реагируют на него как на подражателя: один из них восклицает: “То, о чем мы читали в житиях святых, мы ныне видим собственными глазами!” (1333–1334)³¹ Хотя агиограф Григорий³² относит действие жития к V веку и даже рассеивает по тексту довольно много хронологических примет ранневизантийского времени, тем не менее некоторые анахронизмы, а также жанровые и стилистические особенности жития позволяют датировать его серединой Х века³³. Не исключено, что агиограф пустился на эту хитрость, чтобы обойти канонический запрет: святой V века не обязан был знать о решении Трулльского собора.