Блаженные похабы

Публиковавшиеся в конце XIX – начале XX в. многочисленные околоцерковные жизнеописания юродивых были весьма разнохарактерны: некоторые из их героев были монахами, как Соломония и Ефросинья [DCLXXXVII], Асенефа [DCLXXXVIII] или Паша Дивеевская [DCLXXXIX], некоторые – городскими нищими, как Андрей Мещовский [DCXC] или Андрей Ильич [DCXCI], некоторые- сельскими, как Иулита Уфимская [DCXCII] или Терентий [DCXCIII]. Агиографы признавали, что иных «похабов» люди считали колдунами, как Никифора Белевского [DCXCIV], иных – симулянтами, уклоняющимися от рекрутского набора, как Ивана Сарапулского [DCXCV]. Различалось и их поведение: Антоний Муромский постоянно разговаривал в рифму [DCXCVI], Наталья Мелявская всегда ходила боком [DCXCVII], Ваня Блаженный неизменно закрывал открытые окна [DCXCVIII] и т. д. Довольно часто агиограф создает вокруг юродивого некоторый зловещий ореол: тот не просто кидается грязью, бьёт стекла, дерётся палкой и ругается – он предсказывает несчастья и смерть. А подчас не только предсказывает. Вот, к примеру, благоговейное жизнеописание «похаба» Алеши (t 1880 г.), подвизавшегося на Вологодчине: «В доме Г. бабушка очень не любила юродивого… Однажды Алёша настриг из бумаги множество лоскутков и положил их под подушку бабушки, как обычно тогда клали под подушку гроба. Бабушка здоровая неожиданно захворала и скоро умерла» [DCXCIX]. Как говорил юродивый Иван Босой, «Не всё то Богу любезно, что человеку полезно» [DCC]. И по-прежнему, как некогда в Эмесе, кощунственное поведение не умаляло святости юродивого: так, блаженная Домна Карповна «юродствовала… и в церкви во время богослужений… пела, гасила свечки… некоторые снимала и клала в свои узлы» [DCCI], «Золотой Гриц» ел скоромное в пост [DCCII] и т. д.

Духовенство, особенно высшее, относилось к низовому почитанию юродивых с презрением. Когда киевский митрополит Филарет поселил у себя Ивана Босого, а тот разделся голым, иерарх, демонстрируя хорошее знание византийской агиографии, процедил: «Голеньким разделся? Бесстрастие показать захотел?» [DCCIII] Что уж говорить об интеллигенции, считавшей всех «похабов» обманщиками. В правдоподобных, хотя и фельетонизированных очерках о московских юродивых середины XIX в., оставленных нам Иваном Прыжовым, притворные святые умело пользуются авторитетом своих великих предшественников: например, когда «отца Андрея» застали за поеданием колбасы, он сослался на Симеона Эмесского, а пойманный за блудом со служанкой, заявил: «Не озорничаю, а искушаю» [DCCIV].

Если в период либеральных реформ власть пошла на некоторую уступку народному почитанию и перестала сажать в сумасшедшие дома тех, кого население считало «несчастненькими» [DCCV], если на рубеже XX в. врачи-психиатры относились к юродивым терпимо [DCCVI], то коммунистическое государство, наоборот, всерьёз занялось искоренением юродства. Как говаривала блаженная Мария Дивеевская, «хорошо было блажить при Николае, а поблажика при советской власти» [DCCVII]. Тем не менее некоторые «дореволюционные» юродивые продолжали действовать. Одной из них была Мария Шудская.

Кого побьет… у кого украдет, а у кого окошко разобьет. Иногда такое скажет, что непременно побьют. А то возьмёт к кому-нибудь в печку полезет… да и повыливает варево из горшков. За прямоту, с которой она многих обличала, забирали её в милицию. Но однажды она там нечистотами всю стену обмарала и сказала: «Какая власть – такая мразь». Пришлось отпустить [DCCVIII].

Ситуация гонений автоматически возводила юродство в ранг социального протеста и тем самым лишала этот подвиг его специфичности. Например, крестьянин Алексей Ворошин, усвоивший безумное поведение (или впрямь сошедший с ума) в 1928 г., в 1937 г. был арестован и умер после пыток в тюремной больнице. Так юродство, многие столетия заменявшее мученичество, было опять им вытеснено. В 1988 г. поместный Собор русской православной церкви утвердил канонизацию нескольких святых – и в их числе юродивой XVIII в. Ксении Петербуржской. Казалось бы, тем самым произошло историческое примирение церкви с юродством – однако в «обосновательной» части постановления Собора этот подвиг изображен в приглаженном виде [DCCIX] - Симеон Эмесский под такое описание не попал бы.