Блаженные похабы

Из-за этого к нему пристала кличка «тронутый» ( της πλάνης то όνομα)… Все его гнали и ненавидели, словно тронутого (πλανημένον). А он, сей неколебимый светоч, и это принимал, радуясь тому, что его называют тронутым… и даже постоянно прикидывался тронутым (ύπέκρίνετο ούτος ώς πλανημένος), когда с кем-нибудь разговаривал, и придуривался (έμώραινεν), дабы изничтожить в себе кичливое желание нравиться людям… По этой же причине он часто ставил хижину – и тут же её сжигал огнём, что странно для монахов… Поэтому неколебимого праведника называли тронутым. Те, чьи помыслы коснеют в земных делах, дали ему кличку «Кавсокаливит» [сжигающий хижину], не видя сиявшей в нём божественной благодати Духа [CDV].

Это поведение Максима два его агиографа обосновывают по-разному: Нифонт – необходимостью скрыть свои подвиги [CDVI], то есть в духе раннего юродства, а Феофан – как продолжение предыдущей провокации. Уже из данного разнобоя с несомненностью явствует: отношение общества к юродству было весьма неоднозначным. Когда на Афон прибыл знаменитый исихаст Григорий Синаит, то старцы рассказали ему о Максиме, «его божественном житии, притворной глупости и неблудных заблуждениях (ύποκρινομενην μωρίαν καΐ πλάνην την απλανή)» [CDVII]. Григорий велел его отыскать и привести. «Спрошенный [о своём житии], Максим непритворно (ανυπόκριτων) отвечал так: «Прости, отче, я – тронутый». А старец: «Оставь это наконец! Ради Господа, расскажи о своей добродетели» [CDVIII]. Максим поведал ему обо всем, включая «притворную глупость и юродство (ύποκρινομενην μωρίαν και σαλότητα)», а Григорий убедил Максима оставить юродство и позволить людям пользоваться дарами его святости. Если для первых юродивых авторитетные праведники удостоверяли святость, то в данном случае всё наоборот: праведник отговаривает юродивого от его аскезы.

Житие Максима – последний византийский текст, в котором слово «юродство» употреблено терминологически, однако сам святой в других источниках не именуется юродивым.

Сильвестр Сиропул в своём шаржированном описании греческой делегации на Ферраро-Флорентийском Соборе упоминает об одном грузинском епископе, который «роздал свои одежды и ценности беднякам, прикинулся безумным (εαυτόν δε έποίησεν εξηχον) и некоторое время блуждал в одном хитоне, как сумасшедший и двинувшийся рассудком (ώς παράφρων καΐ πλανώμζνος), а затем тайно уехал, и мы о нём больше не слышали; мы все думаем, что он где-то скончался плохой смертью» [CDIX]. Чем бы ни было обусловлено юродствование этого человека, Сиропул явно подразумевает, что подобное поведение должно вызывать смех и осуждение у читателя.

Турецкое нашествие, как некогда арабское, открыло перед христианским святым новые возможности, и юродская энергия была, видимо, канализована в русло мученичества [75].