Блаженные времена, хрупкий мир

Я хочу, чтобы ты поняла, говорил Лео, какая буря чувств поднялась в моей душе, когда я задел ногой ножку стола.

Лео наклонился над столиком далеко вперед, словно хотел прошептать Юдифи что-то на ухо. Юдифь нервно затянулась, дым, словно решетка искусной работы, поднимался, скрывая лицо Лео, он колыхался, как тонкий занавес, за которым Юдифь приблизила к нему ухо, нет, она снова отвернулась к окну, чего хочет Лео, исповеди и искупления? Перейти в другую веру от отчаяния по поводу того, что его отец праздновал Рождество? Лео сжал лицо ладонями и принялся рассказывать с таким жаром, будто все это произошло вчера: как однажды, когда он был еще совсем маленьким, родители взяли его с собой на бридж в дом знакомых австрийских эмигрантов в Сан-Паулу. Несколько часов кряду просидел он в кресле сбоку от стола, за которым шла карточная игра — во всяком случае ему запомнилось, что это было несколько часов — и вел себя тихо, как ему и было велено. Он ума не мог приложить, чем ему еще заняться, то есть он только то и мог, что сидеть тихо и смотреть вокруг. И он уже все в этой комнате рассмотрел, переводя взгляд с одного на другое. И вдруг его мать, которая за все время, пока они были в этом доме, ни разу не обратила на него внимания, повернулась к нему и сказала: Не болтай ногами! Потом взяла карты, которые как раз раздавали и стала играть дальше.

Именно об этом я вспомнил сейчас, сказал Лео, о полном презрении моей матери ко всему, что не находится под контролем, ко всему, что не удается во всякую минуту твердо держать в руках, как держала она себя, все это были для нее неосознанные животные порывы, которые она презирала, она всегда внушала мне чувство, что я есть воплощение тупых, низменных устремлений, тут она всегда судила убийственно, и — и! повторил он, потому что Юдифь опять посмотрела в окно, придвинулась совсем близко к стеклу, интересуясь, что там за шум такой, Лео заговорил громче, не намного, потому что горло у него еще болело, к тому же он вовсе не хотел силой голоса заглушить то затаенное, что прорывалось наружу в лихорадочной нервозности Юдифи. И, проговорил он уже громче, это было еще далеко не все. Родители крайне редко брали его с собой, постоянное исключение составляли только визиты к Левингеру, который сам требовал привести к нему его, Лео. Как правило же его оставляли дома под наблюдением служанки — empregada — с грубым, бесформенным телом, отталкивающим, нездоровым, землистым цветом лица, с невероятным подобострастием и страхом относившейся к его матери. А у матери была привычка, вернувшись домой, надевать белые перчатки и, обгоняя униженно и нервно спешащую за ней служанку, обходить дом, проводя на ходу рукой по мебели. И горе служанке, если кончики пальцев белоснежных перчаток не оставались такими же в конце обхода. И вот представь себе, говорил Лео, растирая виски, тут-то и таится самое главное: Мария, эта самая empregada, так боялась матери, что всякий раз, когда родители уходили, привязывала меня, маленького ребенка, бельевой веревкой к ножке стола в столовой, чтобы, пока она все моет и убирает, я незаметно не навел где-нибудь беспорядок и не запачкал бы что-нибудь, ведь за это ей грозило наказание от матери. Только когда она замечала, что родители входят в дом, она быстро отвязывала меня и затем совершала вместе с матерью тот самый инспекторский обход.

Это неправда, сказала Юдифь.

Правда, правда, ответил Лео, и как раз об этом я невольно вспомнил, когда задел ногой ножку стола, и моя мать — именно она — снова с упреком посмотрела на меня. Не я, а она — этого я не понимаю. Мне вообще непонятно, почему Мария не уволилась, и еще меньше понятно, почему я никогда не рассказывал об этом матери. Наверное, я думал, что она и без того об этом знает и сама так велела, потому что она ведь всегда только этого и хотела, а именно — чтобы я вел себя тихо.

Сутолока в кафе нарастала, на несколько секунд у Лео создалось впечатление, что за соседними столами люди в ужасе обсуждают рассказы Лео о его матери, кто-то у него за спиной прокричал: Это уголовное дело, от неожиданности Лео бросило в жар, наверное, он слишком рано встал с постели, а теперь болезнь вернулась, и у него снова поднимается температура.

А деньги на ремонт машины ты получил? спросила Юдифь.

Лео сказал, что потом он все-таки рассказал о своем несчастье, хотя атмосфера в доме с самого начала создалась очень неприятная, но такой она, впрочем, была всегда, так что он, конечно, рассказал об этом, но очень кратко и в общих чертах, как об уличном происшествии, которое с каждым может случиться, и, объяснив дело таким образом, сказал, что, если бы он, в преддверие предстоящего дня его рождения, имел бы возможность высказать пожелание, то он хотел бы просить, в качестве исключения, конечно, некоторой финансовой поддержки, чтобы оплатить ремонт машины, поскольку это совершенно не запланированные расходы, которые никак не укладываются в ту сумму, которую он получает от них раз в месяц.