Блаженные времена, хрупкий мир

Она уже бежала к выходу из кафе, он поспешил за ней, эта строгая, прямая походка, аскетически стройное тело, нет, она не напоминала ему мать, которая бывала точно такой же. Он был словно оглушен и полон страха, не столько из-за опасности, которая, возможно, грозила им на улице, сколько из-за опасности потерять любовь этой женщины, которую он так желал, потерять раньше, чем ему удастся ее завоевать. Перед кафе он испуганно взял Юдифь за руку, ее шерстяную рукавичку — в свою бесформенную перчатку на меховой подкладке, куцее ощущение без отчетливого чувства прикосновения, площадь перед кафе и Бургтеатером, улица Рингштрассе — все было заполнено людьми, тысячами людей, и кругом — все в движении, какая-то беготня, кого-то тащат, рукавичка выскользнула из меховых тисков перчатки, — пойдем туда! крикнула Юдифь, Лео побежал за ней, и вдруг прямо перед собой увидел троих молодых парней в кожаных куртках, которые размахивали железными цепями. Лео, втянув голову в плечи, рванул куда-то в сторону, тут начали взрываться хлопушки и щелкать петарды, он хотел было перебежать на противоположную сторону Рингштрассе, но оттуда на него надвигалась сплоченная фаланга с криками «Да здравствует Освенцим!» Он прижался к стене дома, кругом бушевал оглушительный гвалт. Да-здрав-ству-ет-сво-бо-да-пре-по-да-ва-ния! Сво-бо-да! Где же Юдифь? Лео опять сорвался с места, он бросился в том направлении, куда до этого побежала Юдифь, но что это? Ножи! Ножи и горящие факелы пролетали над головами, описывая мерцающие дуги над теснящейся толпой, на-цис-ты-прочь! На-цис-ты-прочь! Казалось, все это подчиняется какому-то хореографическому замыслу, которого Лео вообще не понимал, он чувствовал удары в спину и в бока, и тоже начал уже отмахивать во все стороны, он хотел только одного — выбраться отсюда. Внезапно он оказался на ступенях Бургтеатера, взбежал по ним, укрылся за колонной и с этого возвышения наблюдал все происходящее. Летели яйца, апельсины, помидоры, в гуще студентов, которые несли транспаранты против Бородайкевича, вдруг потянулись вверх струйки дыма, транспаранты перекосились и упали в толпу, а студенты, втягивая головы в плечи, бросились врассыпную, закрывая руками лица; эти сволочи бросают бомбы со слезоточивым газом, крикнул один из них, задыхаясь, он неожиданно оказался рядом с Лео, бомбы со слезоточивым газом, ну и сволочи. Люди непрерывно убегали, но, как ни странно, площадь не пустела, на ней все время появлялись новые люди. Кто-то снова рвался в бой, люди пытались собраться в прежние группы. Это особенно удивляло Лео, и он поймал себя на том, что даже восхищается ими. Потом он увидел, как молодые ребята стараются преградить путь своим соперникам с помощью палок от флагов, а те размахивают железными цепями, резиновыми шлангами или стальными прутьями, и снова испугался. На-цис-ты-прочь! На-цис-ты-прочь! Жи-ды-во-ню-чие! Жи-ды-во-ню-чие! А блюстители порядка с повязками на рукавах кричали: К памятнику Республики! К памятнику Республики! Они пытались как-то организовать поток демонстрантов и придать ему единое направление. Лео в полном оцепенении стоял и смотрел со своего возвышения на весь этот спектакль, словно сквозь перевернутый и запотевший театральный бинокль. Расплывающийся дым от бомб со слезоточивым газом и от факелов, который застилал прорезанную светом уличных фонарей темноту, грязноватой молочной пеленой вставал у него перед глазами, его восприятие окружающего, каким бы острым оно ни было вначале, притупилось. Распорядители, пробегая мимо, выкрикивали теперь лишь «К парламенту!» Вдруг он увидел и полицию, она образовала заграждение между демонстрантами и неонацистами, демонстранты выстроились в колонну и шли, скандируя свои лозунги, а неонацисты выкрикивали свое. Вонючие коммунисты! слышал он. Улица Рингштрассе перед Бургтеатером постепенно пустела, смешно, подумал Лео, все антифашисты в анораках, неонацисты — в кожаных куртках. Где же Юдифь? Он вяло поискал ее глазами в редеющей толпе, но, конечно, не нашел. Два или три раза он готов был уже крикнуть «Юдифь!» только потому, что замечал среди демонстрантов девушку, и только тогда ему бросилось в глаза, как мало женщин участвовало в демонстрации. Конечно, все они сидят со своими дружками в кафе, думал он, или лежат со своими дружками в постели. Юдифь. Он еще добрых четверть часа просто стоял на месте, словно слепой перед потоком мчащихся машин, который ждет, что кто-то возьмет его за руку и переведет через улицу. Тут только он заметил, как ему холодно, его била дрожь, несмотря на костюм из толстой ткани и теплое пальто, даже руки у него мерзли, хотя перчатки были на меху, на день рождения он получил новые перчатки и вязаную жилетку. Надо тепло одеваться, кто тепло одет, тот снесет сто бед, говорила его мать так, словно спасением от нацистов она обязана была теплой одежде. Ты же знаешь, сказал отец, когда мать убрала со стола и на секунду задержалась на кухне, ты знаешь, мама желает тебе добра, она хочет, чтобы у тебя были теплые вещи, но машину тебе, конечно, надо отремонтировать, я понимаю, и он торопливо достал из бумажника две банкноты и сунул их Лео. Спасибо, папа, сказал Лео, разумеется, именно в тот момент, когда мать возвращалась в комнату. А как у тебя с учебой? неестественно громко спросил отец. Спасибо, папа, хорошо.