Блаженные времена, хрупкий мир

Они ели ананас и пили водку, стоя возле письменного стола, как у стойки какого-нибудь маленького людного бара на углу одной из улиц в Сан-Паулу, Юдифь с наслаждением пила водку маленькими глоточками, а потом залпом допила весь стакан, Лео смотрел на нее лихорадочно блестящими глазами, и тоже осушил свой стакан, потом еще стакан, оба, откусывая ананас, держали ладонь под подбородком, чтобы не капал сок, они посмотрели друг на друга и захихикали, и до чего же принужденно хихикал Лео, хотя он тоже чувствовал большое облегчение. Юдифь налила себе еще водки, облизала пальцы, и тут Лео внезапно снова посмотрел на нее тем серьезным взглядом, он взял ее руку, поднес ее к губам и с трепетом поцеловал испачканную ананасным соком ладонь. Юдифь отняла свою руку и сунула ему в рот последний кусочек ананаса. Как вкусно, сказал он с полным ртом, но почему мы стоим, садись, почему ты не хочешь сесть?

Кто там изображен на фотографии? Твой отец?

Нет, сказал Лео, это дядя Зе, Левингер, я ведь тебе о нем рассказывал.

Так вот как он выглядит. Я представляла его себе гораздо старше.

Это старый снимок. Так он выглядел, когда я был ребенком. Совсем маленьким ребенком, в моих первых связных воспоминаниях он выглядит так, как на этой фотографии.

А почему у тебя здесь этот портрет?

Потому. Потому что мне так нравится. Я ведь тебе рассказывал. Мои родители никогда не внушали мне чувства, что они меня любят. Только он. Кроме того он — воплощение универсальности. При всем своем профессиональном успехе он мог бы остаться таким же глупым и ограниченным, как мои родители, например. Но он — человек тонко чувствующий, начитанный, прекрасно разбирающийся в искусстве и литературе, лучший толкователь искусства, какого я знаю. Видела бы ты его, когда он стоит перед каким-нибудь полотном и рассказывает о своих впечатлениях. В мире вдруг все встает на свои места. Весь хаос так называемого творения так и остается хаосом, потому что это лишь сырой материал для истинного творения, свершаемого художником. Только искусство есть необходимость собственной персоной. Можно…

Ты считаешь, что одного искусства достаточно, чтобы привести мир в порядок? Или это одна из гениальных интерпретаций Левингера?

Лео посмотрел на Юдифь стеклянным взором, выпил еще глоток и покачал головой. Прямо как моя мать, сказал он, когда моя мать была однажды здесь и увидела ту фотографию, она тоже все время задавала такие вопросы. Почему ты поставил сюда этот портрет? Ах да, но неужели эта чепуха так тебя интересует? Болтунов и мошенников не выбирают в качестве идеала, Лео! И так далее. У меня возникло такое чувство, что она думает, будто я поставил портрет дяди Зе в качестве протеста. Все это было очень смешно, я сам не знаю почему. Да мне все равно, но раз уж так получилось, то пусть как стоял, так и стоит.

Это ведь снято на Копакабане.

Да.

Тебе уже лучше, Лео? Да, сказал он, допил водку, посмотрел на Юдифь, помедлив несколько секунд, и в эти секунды Юдифи показалось, что она слышит, как бьется его сердце, но может быть, это было ее собственное. Потом он сказал: Я чувствовал бы себя еще лучше, если бы мы оказались сейчас на Копакабане, и валялись бы на солнце в теплом песке, подальше от этого венского холода, тебе холодно, я надеюсь, ты не замерзла? Лео подошел к железной печке и открыл дверцу.

Как Лео озабочен, заботится буквально обо всем, он — озабоченный, интересно, подходит ли это слово? Юдифь закурила сигарету, наблюдая за Лео, возившимся с печкой, истопник в дорогом костюме, в этой дешевой комнатенке, было ли это чувство сострадания или симпатии, водка или пылающая печь, но она ощутила сильный прилив тепла, какое-то внутреннее горение, от которого, словно белый лист бумаги в огне камина, сгорел ее страх, так быстро и незаметно, в одно мгновение белый лист бумаги сделался черным, и вот он уже исчез, внезапный страх одиночества охватил ее сегодня вечером дома, страх перед суровыми вечерними часами, пока не наступит ночь, и тогда она ляжет в постель под холодную перину и не сможет заснуть, страх перед смертью, которая не наступает и на которую она смотрит широко открытыми глазами в темноте спальни. И ей захотелось водки, захотелось одурения и возбуждения, которое она дает, и снова страх — пить в одиночестве, холодная постель, забытье.

Ах, тебе же нужна пепельница, сказал Лео, вновь выпрямившись, я сейчас принесу.

Не надо, Лео, не уходи, я возьму чашку, можно?

Снова они пили водку, опять стоя, теперь уже молча. Юдифь заметила, что Лео хочет что-то сказать, но явно не знает, с чего начать, хотя, может быть, все дело было просто в насморке, ему приходилось все время дышать через рот, и создавалось впечатление, будто он вот-вот что-то скажет, но почему-то не говорит. Юдифь это рассмешило, Лео улыбнулся в ответ. Да, тебе уже лучше, я вижу, сказала она. Лекарство ты принимал усердно. Теперь я прописываю тебе отпуск на море. Например, на Копакабане. Едем немедленно. Пойдем.