Блаженные времена, хрупкий мир

Лео вскочил, ну и носись со своими идиотами, закричал он, которые кажутся самим себе такими сильными и значительными, когда они в одном стаде, но, постойте, Лео, кажется, плакал? Или просто по его лицу стекали капли воды из душа, как стекали они по его телу? Юдифь налила себе полный до краев стакан водки и выпила его тремя большими глотками, она посмотрела на него ледяным взглядом, словно сквозь какой-то фильтр, она сузила глаза, это был фильтр, отфильтровывающий любой неверный взгляд, которым один человек мог смотреть на другого, и она вдруг увидела его совершенно отчетливо во всей его уклончивой скудости, со всеми его банальными увертками, он весь дрожал от возбуждения, если эти его увертки не срабатывали, но кому это нужно, вот отчего это неудержимое стремление отползти и спрятаться, словно улитка, его сморщенная плоть выглядела словно улитка без домика, которая хочет, чтобы ее заботливо взяли в ладони и защитили от глупого мира, но которая ровным счетом ничего не понимает в улитках, это стремление найти сообщницу, перед которой он мог бы представить свою трусость как акт героизма, и между делом это еще смешивалось с любовью, он стоял перед нею мокрый и дрожащий, вот он выбрался из ванны, и только тут Юдифь заметила голубоватую «гусиную» кожу Лео, заметила, что вода в ванне стала ледяной и что она ужасно замерзла. Они так долго спорили, что вода остыла, она невольно рассмеялась.

Юдифь, сказал Лео.

Они быстро растерлись полотенцами и побежали в спальню, в постель, чтобы согреться, но ни о какой доверительности и нежности не могло быть и речи.

Даже в постели ты не можешь обойтись без сигареты, сказал Лео, маленькими глоточками прихлебывая водку. Все, что он говорил, звучало как упрек, оба были уже сильно пьяны, мысли перескакивали с одного на другое, язык плохо ворочался.

И этот сумрачный взгляд, в общем-то ясный взгляд, пропущенный через фильтр. Нелепая спальня, маленькая комнатка, практически все пространство в которой занимали две огромных кровати, сдвинутые в одно супружеское ложе. Это были старинные немецкие кровати, с высокими резными деревянными спинками, так что изголовье напоминало стену готического собора. Справа и слева от этой двуспальной кровати — соответствующие тумбочки, лучше было бы назвать их тумбами, с крышками из черного камня, из мрамора? Из гранита? Словно крышки гробниц. На каждой — маленькая лампа со стеклянным колпаком в форме викторианского ночного чепчика. В отчаянии отвернувшись от всего этого, Юдифь увидела вдобавок ко всему огромный старинный немецкий шкаф, который распростерся так далеко в этой узкой комнатенке, что наполовину закрыл окно. Такую мебель сам не купишь, подумала Юдифь, да и где такую найдешь. Все это наверняка здесь уже было, когда Лео переехал, он же въехал в меблированную квартиру, и все оставил, как было, ничего не переставляя, ничего не выбрасывая, не добавляя ничего такого, что нравилось бы лично ему. Он даже не повесил на стену ни одной картины, этот любитель искусства. Искусство — одна из областей его специализации, он специалист по эстетике. А живет вот так. Здесь он размышляет об эстетике. И о мире, как он там говорил: тато… тоти… тотальность, назло коверкала это слово Юдифь, Господи, Лео, это еще труднее понять, чем выговорить.

Юдифи казалось, что она дремлет, но нет, она все ясно видела. Лео. Еще глоток. Подумать только, болтает о том, что надо настаивать на общественной тотальности, а не может даже разобраться со своим собственным маленьким миром, дожил до двадцати девяти лет и страдает от бессердечия матери. Может часами болтать, лежа в старинной немецкой кровати. На письменном столе фото какого-то якобы дяди, и стоит оно здесь по той причине, что тот любил его больше, чем собственные родители. Как будто все люди, которых любили родители, должны ставить фотографию своих родителей на письменный стол. Главное, что мать рассердилась, это для Лео главное. Тотальность, снова сказал Лео. Он напомнил ей о Тристраме Шенди Лоренса Стерна[8]

Тристраму тоже не удалось осуществить свои планы, потому что он никак не мог перенести того, что сказала его мать во время его зачатия. И того, что отец нарек его таким именем. Он никогда этого не преодолел, не вышел из-под этого гнета, но при этом — грандиозная претензия: рассказать обо всей жизни. А дядя Тоби, то есть дядя Зе. Почему все-таки его фотография так возмущала мать Лео? Может быть, во время зачатия Лео тоже произошло что-нибудь особенное? Главное, что нелюбимому сыну это доставляло большую радость, да-да, сладок вкус мести.

Произнесла ли Юдифь все это вслух? Если она что-то и сказала, то теперь уже ничего не говорила. Властная манера Лео в разговоре убивала любой диалог, душила его, как эта огромная подушка, как эта кровать, как вся эта комната.

На следующее утро в памяти Юдифи всплывали только такие фразы, сказанные Лео:

Дай мне высказаться.

Это сюда не относится.

Это все отговорки.

Ты прежде всего должна понять, что.

Это бесспорно.

Ты опять пытаешься сменить тему.

Ты увиливаешь.