Блаженные времена, хрупкий мир

Через неделю Лео явился снова в последний раз, в последний раз к Регине. Вскоре после этого он поехал с ней на выходные к морю. В Гуаруже; praia grande — большой пляж, конечно, Регина считала это верхом блаженства. У нее был ребенок, сын трех лет. А где отец? Пожала плечами и сразу: Можно, я возьму ребенка с собой? Кивок головы. Зрелище, когда Регина счастлива. Как она раскинулась на песке. Красавица. Потом Лео часто будет жалеть, что не разглядывал ее тогда внимательнее, осознанно и с наслаждением. А он смотрел на все как сквозь какую-то пелену. Он не мог смотреть на нее, не представляя себе одновременно и себя самого, и тогда все это казалось ему смешным и жалким. И затуманенный взгляд служил ему защитой. Благодаря этому все делалось каким-то схематичным и абстрактным, да так оно и было на самом деле. Регина скалила зубы, она была так счастлива. Лео испугался. Потом устрицы, в этом пляжном баре, да это был даже и не бар, просто маленькая забегаловка на пляже. И когда пришел высокий толстый мулат, который открывал для них устрицы, и хотел убрать со стола, Регина сказала: Нет, эту не забирайте, это наша первая устрица, я хочу сохранить ее на память. Тогда я ее как следует отчищу и вымою для сеньоры, сказал он. Лео посмотрел на Регину, увидел ее счастливое лицо, эту сквозившую в пелене угрозу. Ровный ряд зубов. А потом, при солнечном свете, пряча глаза за стеклами темных очков: все это слишком пошло, подумал он, у всего этого слишком резкий шоколадный запах. Это Регина. Запах пороха — это Юдифь. Он и не думал вспоминать о Юдифи. Но если вспоминал, то она виделась ему бледной и призрачной, в черной маске, скрывающей глаза. Ночной вор, сам себе добыча. Потому что уходит всегда украдкой, словно сама себя крадет. И сейчас сразу ускользнула из его мыслей. Слишком много солнца. У Лео разболелась голова. Регина завернула отчищенную раковину устрицы в бумажную салфетку. У него было такое ощущение, будто он половину своей жизни провел с нею. Это была особая проблема: он всегда и с любым человеком был способен только на половину жизни. Хотя, пожалуй, и на половину не способен. Даже ведя двойную жизнь, он не мог претендовать на жизнь цельную. Ему не хватало воздуха. С моря дул бриз, а он вдыхал запах шоколада. Сладенькая пошлость, чадящая до небес. Фекалии, красивые, шоколадно-коричневые, знак исключительной симпатии. Ведь все прочее он мог найти и в другом месте, но ему же надо было именно это, то, что есть у всех, и только потом ему захотелось чего-то большего. Регина улыбнулась ему так, словно собиралась впиться в него зубами. Внезапно Лео понял, или ему показалось, будто он понял, он сохранял полную апатию, ни один мускул не дрогнул, когда он подумал, что ему очень хочется выбить ей зубы, а потом дать пощечину себе самому, но он только подумал об этом. Надо жениться. Тогда с тем, что есть у всех, у него тоже все будет обстоять исключительно. Но с другой стороны. А почему бы и нет? Тогда был бы покой. Ребенок был запуганный и послушный. Все это он выдержит. И тогда у него была бы домашняя жизнь. Он приходил бы домой, и там была бы жизнь. Какие же великие свершения ему еще предстоят? Он понял: их нет. Но о чем говорить? Уже на следующий день Лео и Регина не знали, о чем разговаривать. Они были опять на praia grande, и Лео в отчаянии строил с маленьким мальчиком замки из песка. Мальчик уже начинал любить Лео, он буквально наскакивал на него, маленький карабкающийся зверек, обвалянный в песке, как шницель в сухарях, тоскующий по нежности так же, как и он сам. Ты уверена, что он спит? Ну конечно спит, иди сюда! И Лео почувствовал, как зубы, которыми он хотел откупиться, кусают его за мочку уха, paixao, где крем? Не могу больше, подумал Лео, днем крем для загара, ночью вазелиновая мазь, скрежет зубовный, я больше не могу. Florzinha, произнес он на выдохе, снова этот запах, лучше не дышать.