Блаженство

В преданьях северных племен, живущих в сумерках
                                                                  берложных,
Где на поселок пять имен, и то все больше односложных,
Где краток день, как «Отче наш», где хрусток наст
                                                            и воздух жесток,
Есть непременный персонаж – обычно
                                                       девочка-подросток.
На фоне сверстниц и подруг она загадочна, как полюс,
Гордится белизною рук и чернотой косы по пояс,
Кривит высокомерно рот с припухшей нижнею губою,
Не любит будничных забот и все любуется собою.

И вот она чешет черные косы, вот она холит свои

                                                                  персты, —
Покуда вьюга лепит торосы, пока поземка змеит
                                                                  хвосты, —
И вот она щурит черное око – телом упруга,
                                                          станом пряма, —
А мать пеняет ей: «Лежебока!» и скорбно делает все сама.

Но тут сюжет ломает ход, ломаясь в целях воспитанья,

И для красотки настает черед крутого испытанья.
Иль проклянет ее шаман, давно косившийся угрюмо
На дерзкий вид и стройный стан («Чума на оба
                                                                ваши чума!»),
Иль выгонят отец и мать (зима на севере сурова),
И дочь останется стонать без пропитания и крова,
Иль вьюга разметет очаг и вышвырнет ее в ненастье —
За эту искорку в очах, за эти косы и запястья, —
Перевернет ее каяк, заставит плакать и бояться,
Зане природа в тех краях не поощряет тунеядца.

И вот она принимает муки, и вот рыдает дни напролет,

И вот она ранит белые руки о жгучий снег
                                                            и о вечный лед,
И вот осваивает в испуге добычу ворвани и мехов,
И отдает свои косы вьюге во искупленье своих грехов,
Поскольку много ли чукче прока в белой руке
                                                              и черной косе,
И трудится, не поднимая ока, и начинает пахнуть,
                                                                       как все.

И торжествуют наконец законы равенства и рода,

И умиляется отец, и усмиряется погода,
И воцаряется уют, и в круг свивается прямая,
И люди севера поют, упрямых губ не разжимая, —
Она ж сидит себе в углу, как обретенная икона,
И колет пальцы об иглу, для подтверждения закона.

И только я до сих пор рыдаю среди ликования

                                                                 и родства,
Хотя давно уже соблюдаю все их привычки
                                                           и торжества, —
О дивном даре блаженной лени, что побеждает тоску
                                                                      и страх,
О нежеланье пасти оленей, об этих косах и о перстах!
Нас обточили беспощадно, процедили в решето —
Ну я-то что, ну я-то ладно, но ты, родная моя, за что?!

О где вы, где вы, мои косы, где вы, где вы, мои персты?

Кругом гниющие отбросы и разрушенные мосты,
И жизнь свивается, заканчиваясь, и зарева встают,
И люди севера, раскачиваясь, поют, поют, поют.

Письмо