Блаженство по Августину

А мать-то исповедует христианство, причем называемое католическим, никейским; вдобавок за милю обходит большую базилику, где тоже кучкуются христиане, но какого-то непонятно-сомнительного донатистского толка.

Его, Аврелия, — он это помнил, — Моника записала в православные католики катехуменом, как только он взялся усиленно ее расспрашивать и внимательно слушать пояснения, толкования о самом главном Боге. Патрик же ничуть не возражал против этого огласительного катехизиса и религиозного воспитания.

В том, что наипервейший и наиглавнейший Господь так-таки есть, Аврелий не сомневался. Везде ведь кто-то один главный, — а?

Следуя авторитетному примеру главы их семьи, чего-либо немыслимого и невозможного от Бога он не требовал, чудес и знамений не выпрашивал, не вымаливал. В самом-то деле, если всесильные бессмертные боги, большие и малые полубоги, мифические герои вечно живут высоко и далеко, какое им дело до смертного человека, взрослого или ребенка? У всех свои дела, заботы, хлопоты; и взрослые заняты совсем не тем, что дети.

Мать убеждала его в обратном, много чего занятного говорила о Христе Спасителе, о Троице, но он ей не очень-то верил. Потому как женщина в семье вовсе не самая главная материя.

А решать в конечном счете решает лишь бог-отец, чего нужно делать и как себя вести богу-сыну. Тем временем ангельскому божеству, которое есть-де душа святая, позволительно лишь дарить любовь, благодать и блаженство.

Такое вот блаженное толкование Троицы во имя Отца, Сына и Святого Духа услыхал Аврелий от кормилицы-рабыни Эвнойи, подобно подавляющему большинству чад и домочадцев фамилии Августинов, тоже причисленной к христианам католического православия. Хотя насильно крестить никого у них не крестили и ежедневно молиться в церкви не заставляют. Ведь ее со дня на день могут закрыть, коль скоро в Риме империумом владеет кесарь-язычник, а в римском сенате декурионы сплошь из язычников предписывают нам законы.

— …И опять всем праведным в катакомбы, — с горестным печальным вздохом произнесла мать семейства.

Что бы это могло значить по-латински, Аврелий уже не отважился ее спрашивать, законно опасаясь с маху схлопотать воспитательную затрещину за неуместное любопытство к нехорошим греческим словам. Или же и того горестнее и печальнее.

Вспомянулось: как-то раз он наивно и невинно поинтересовался у нее доступным истолкованием выразительного возгласа «приап тебе в афедрон!» По тому самому месту, какое столь опрометчиво имелось в виду, ему и досталось уже от отца на обе половинки, «вздвоенно, на шесть-двенадцать от асса», широким военным ремнем из толстокожей шкуры угря.

Употребленное арифметическое выражение Патрик ему по-отечески разъяснил, но со всем остальным малопристойным, имеющимся в родной речи и в чужеземных наречиях, предупредил не соваться к женщинам и не подкатываться, коли они сами того не пожелают.

— …И вообще, кое-какому любопытному отпрыску раненько об этом думать, когда у него самого еще не начали расти волосы, как у всех людей от лысого до лысого.

В том отцовском наставлении Аврелий разобрался чуть позже. Образный латинский язык, как видно, тоже не всем и не во всяком виде понятен, доступен.

Все познается в развитии, если помнить и знать, что с чем сравнивать.

Когда осенью Аврелию исполнилось семь лет, его отец обрел доходную должность жреца-управителя в храме Геркулеса Египетского. Вопреки ожиданиям домашних, громогласной ссоры в доме не сталось, а мать ходила тихая, задумчивая, печальная. Дня три она страдальчески ковыляла, как будто бы ей здорово перепало толстым отцовским ремнем на обе седалищные половинки за нехорошие бранные словечки.

Нянька Эвнойя называла ее новомученицей за православную веру, призывала Аврелия быть кротким и послушным. Боже, упаси, чтоб не рассердить и не разгневать доминуса Патрика!

Над глупостью рабыни Эвнойи и тупостью других, ни с того ни сего вдруг притихших и присмиревших городских рабов, Аврелий мог лишь посмеяться, недоумевая.

Чего им бояться, дурачкам и дурочкам?

Ведь его отец — добрый хозяин их фамилии. Неизменно пребывает в отличнейшем расположении духа, много шутит и даже простил наследнику, оставил без последствий нечаянно располосованную от ворота до пояса сверхновую праздничную тунику из тонкорунной шерсти. А вот раньше-то сына за такое вот бесчиние и безобразие непременно бы отходил ремешком так, что потом три дня ни сесть, ни встать, не почесавшись за поротое место, откуда у глупеньких детей ноги растут и задний ум обретается.

В том и Геркулесом и Христом можно было бы поклясться, если родители сызмальства, с незапамятных времен к бережливости сына приучают. Этакая экономия, скажем по-гречески, уж верно не забывается до самой невменяемой старости и дряхлости.