Бледный луч

– А как же я? – грудь миссис Морган сдавило неприятное чувство, и она снова занесла ладонь к сердцу. – Как мне уберечься от бесконечных пересудов? Как выдержать натиск клевещущих языков?

Миссис Блэкшир таинственно улыбнулась.

– «Отрубите» их и бросьте собакам. Те их с радостью проглотят.

3

После разговора с матерью Эмма О'Брайн вернулась в апартаменты на Сен-Клод. Медлительный дворецкий с непроницаемой миной отворил ей, спрашивая:

– Подавать ужин в столовую, мадам, или в гостевой холл?

– Я не буду ужинать, – вяло сказала Эмма, направляясь к лестнице, укрытой светлыми индийскими коврами. – Фрэнк дома?

– Мистер О'Брайн ещё не возвращался, – с американским акцентом ответил дворецкий.

– Тогда я дождусь его.

– Будут ещё указания?

– Нет, ты свободен, Дональд.

Эмма поднялась на второй этаж, где помпезная заносчивость интерьера сменялась тонкой аристократичностью. Всё ей нравилось в двухэтажном особняке: портреты знаменитой династии Генриха VI в золоченных рамках; чиппедейловская мебель, тёмная и органичная; вместительные светлые комнаты с преудобными диванами, креслами и широкими кроватями, соблазняющими по утру отложить пробуждение на минуту – другую. Напичканный мелочами высокого стиля монарших приёмных, без которых вполне можно обойтись, дом в бежевом фасаде на Сен-Клод с оранжевой черепицей и коринфскими колоннами, достался отцу Фрэнка по милостивому подаянию умирающего пациента – Джеймса Брекли, дальнего потомка английской династии Брекли. По счастливой случайности Чарли О'Брайн познакомился с ним на одном из светских сборищ на Пикадилли в Лондоне. Мистер Брекли заинтересовался образованным врачом-терапевтом и призвал его на помощь, когда форма неизлечимого склероза свалила Брекли с ног. Безо всякой корысти Чарли О'Брайн – добродетельный специалист широкой души, проводил сутками подле семидесятилетнего потомка аристократии. И мистер Брекли до своей смерти успел запечатлеть имя Чарли в завещании. Таким образом, приличное состояние в банке, дома на Сент-Ион и Сен-Клод в Ля-Мореле попали в руки отца Фрэнка, который долгое время ходил к адвокатам, проверяя законны ли подобные завещания. Как выяснилось позже, родственников у старика не было и вполне понятно, почему тот обогатил врача, не щадящего себя ради христовой цели помогать больным и немощным.

Дом на Сен-Клод в квартале Итон так и не стал Эмме родным. Она никогда не ценила этот богатый особняк с благоухающим садом и прудом на заднем дворе. Сад… А ведь ещё недавно, после пяти она и Фрэнк часами проводили на открытой веранде в удобных стульях с наклоненными спинками в тихом, но приятном молчании. О чём он думал в ту минуту наедине с ней – она не ведала. Да и напрашиваться на сокровенное не могла, считая это открытой фамильярностью.

Но Фрэнк располагал иными представлениями о семейном счастье. Ему казалось, у супругов не должно быть тайн, и считаться с личным пространством, на которое Эмма претендовала в душе, не входило в круг его обособленного мировоззрения.

Недолго думая, он спрашивал её о том. Она робко смеялась, пряча поглубже всякие мысли, порой такие бесполезные, созданные лишь смысловой цепочкой интеллектуальной последовательности, что говорить о них не пристало. В голове они имели какой-то малейший толк, но вслух прозвучали бы абсурдом. Пожалуй, за годы, отведенные человеку, его разум лишь треть посвящает свой интеллект существенному; остальное время мозг работает на износ пустословия. И Эмма догадывалась, что Фрэнк в силу разнообразия природы, которая создала непохожих друг на друга людей, не сумеет её понять.

Пока они распивали чай на заднем дворе, Эмме нравилось разглядывать зелёные рощицы у пруда и наблюдать, как ветер щепетильно перебирает листья; любила следить, как по водной глади бежит мелкая рябь, и с двух сторон доносится кваканье лягушек, не напрягающее слух; пыталась угадать на сколько миль продвинулось солнце, чтобы спрятать пламенную теплоту от сторонних глаз на горизонте. Её пленил лазурный небосвод, а белые, устремляющиеся вперёд облака напоминали живые улицы Парижа, где иностранные туристы и французы мельтешат по фешенебельным коммерческим точкам. И пока она отсутствовала мыслями, проявляя интерес к природе, Фрэнк в который раз удостаивал её вопросом:

«О чем ты постоянно думаешь?»

Эмма не хотела сознаваться, но столько раз озвученный вопрос Фрэнка начинал надоедать. Она подумала, что, удовлетворив его чувство познания, Фрэнк не станет больше допытываться. Она набралась храбрости открыться ему.

«Я думаю о небе. Почему зимним вечером, когда луна оставляет его в уединении и ничто не освещает бесконечный свод, оно смотрится, как чёрный бархат, где с одной стороны по нему льется розовый отсвет, точно зефирная пастель, а с другой – появляется светло-голубой оттенок… Думаю, зачем люди учат языки друг друга, а не выберут один единый для простоты общения. Представь себе француза с чистым английским произношением, который не сыплет на общество приторность французского красноречия.»