Бледный огонь

«Как жаль, что я не могу представить доказательства тому, что говорю, – пробормотал упорный немецкий гость. – Если бы только здесь была фотография. Не может ли где-нибудь быть…»

«Разумеется», – сказал молодой Эмеральд и встал.

Профессор Пардон заговорил теперь со мной: «У меня было впечатление, что вы родились в России и что ваша фамилия что-то вроде анаграммы Боткина или Бодкина?»

Кинбот: «Вы меня путаете с каким-то беженцем из Новой Зембли» (саркастически подчеркивая «Новой»).

«Кажется, вы говорили мне, Чарльз, что “кинбот” на вашем языке значит “цареубийца”?» – спросил мой дорогой Шейд.

«Да, губитель короля», – сказал я (я жаждал объяснить, что король, потопивший свою личность в зеркале изгнания, в каком-то смысле является именно этим).

Шейд (обращаясь к немецкому гостю): «Профессор Кинбот – автор замечательной книги о фамилиях. Кажется (мне), существует английский перевод?»

«Оксфорд, тысяча девятьсот пятьдесят шестой год», – ответил я.

«Вы, однако, знаете по-русски? – спросил Пардон. – Мне кажется, я слышал на днях, как вы беседовали с этим – как бишь его? – о Господи» (старательно складывая губы).

Шейд: «Сударь, нам всем бывает трудно подступиться к этому имени» (смеется).

Профессор Хёрли: «Вспомните французское слово “шина”, pneu».

Шейд: «Дорогой мой, я боюсь, вы только надкололи это затруднение» (громко хохочет).

«Шина лопнула, – ввернул я. – Да, – я продолжал, повернувшись к Пардону, – я, конечно, говорю по-русски. Видите ли, это был, по крайней мере у земблянской знати и при дворе, модный язык par excellence[185], куда более, чем французский. Теперь, разумеется, все это переменилось. Теперь насильно обучают низшие классы говорить по-русски».

«А мы разве не пытаемся тоже преподавать русский язык в школах?» – спросил «розовый».

Тем временем в другом конце комнаты молодой Эмеральд совещался с книжными полками. Теперь он вернулся с томом иллюстрированной энциклопедии А—З.

«Вот, – сказал он, – вот он, этот король. Но посмотрите, он молод и хорош». («О, это не годится!» – завопил немецкий гость.) «Молод, хорош и одет в разукрашенный мундир, – продолжал Эмеральд. – Просто расфуфыренная куколка».

«А вы, – проговорил я спокойно, – щенок с грязным воображением, в грошовом зеленом пиджаке».

«Да что я такое сказал?» – спросил у присутствующих молодой инструктор, разводя ладонями, словно ученик Христа в «Тайной вечере» Леонардо.

«Что́ вы, что́ вы, – сказал Шейд, – я уверен, Чарльз, что наш молодой друг не имел намерения оскорбить вашего государя и тезку».

«Он не мог бы, даже если бы хотел», – безмятежно заметил я, обращая все в шутку.

Джеральд Эмеральд протянул мне руку, – в момент написания сего она все еще остается в том же положении.

строки 895–899: Чем больше я вешу… или эти брыла

В черновике вместо этих гладких и отвратительных строк стоит:

⁸⁹⁵ Я питаю некоторую слабость, признаюсь,
К пародии, последнему прибежищу остроумия:
«Когда в природе, в споре преобладает стойкость,
Жертва колеблется, и победитель проигрывает».
⁸⁹⁹ Да, читатель, По́п…

строка 920: волоски вставать дыбом

Альфред Хаусман (1859–1936), чей сборник «Шропширский паренек» соперничает с «In Memoriam» Альфреда Теннисона (1809–1892), являясь, – быть может (нет, вычеркнуть это малодушное «быть может»!), – величайшим достижением английской поэзии за сто лет, говорит где-то (в каком-то предисловии?) совершенно противоположное: от восхищения вставшие дыбом волоски ему мешали бриться; но поскольку оба Альфреда, несомненно, пользовались обыкновенной бритвой, а Джон Шейд – старинным лезвием «Жиллет», причиной разногласия могло быть пользование различными инструментами.

строка 922: благодаря «Нашему Крему»

Это не совсем точно. В объявлении, которое здесь имеется в виду, борода поддерживается пузырчатой пеной, а не кремоподобным веществом.

После этой строки, вместо строк 923–930, мы находим следующий легко перечеркнутый вариант:

Все художники рождались в веке, который они называли
Жалким; мой же хуже всех:
Век, полагающий, что
Для изготовления межпланетных
Бомб и кораблей нужен гений с иностранной фамилией,
Когда любой осел может сварганить эту дрянь;
Век, в котором свора жуликов может застращать
Селенографа; смехотворный век,
Считающий, что доктор Швейцер – мудрый человек.

Зачеркнув это, поэт примерил другую тему, но вычеркнул и ее: