Бледный огонь

Жак д’Аргюс в двадцатый раз взглянул на свои часы. Точно голубь, он прогуливался, заложив руки за спину. Он остановился, чтобы дать почистить свои башмаки цвета красного дерева, и одобрил то, как грязный, но хорошенький мальчишка щелкал, туго натягивая тряпку. В ресторане на Бродвее он съел большую порцию розоватой свинины с кислой капустой, двойную порцию эластичного, «по-французски» зажаренного картофеля и половину перезрелой дыни. Со спокойным удивлением я наблюдаю за ним с моей наемной тучки: вот она – эта тварь, готовящаяся совершить чудовищный поступок – и грубо смакующая грубую пищу! Мы должны допустить, что перспектива будущего в его воображении (поскольку оно у него было) кончалась на этом поступке, на грани всех его возможных последствий – призрачных последствий, сравнимых с действием призрачных пальцев ампутированной ноги или с тем веером добавочных квадратов, которые шахматный конь («поглотитель пространства»), стоящий на крайней линии, чует в иллюзорных продолжениях вне доски, но которые не имеют никакого влияния на его действительные ходы, на действительную игру.

Он вернулся и заплатил эквивалент трех тысяч земблянских крон за свой короткий, но приятный постой в гостинице «Беверланд». Одержимый иллюзией предусмотрительности и практичности, он перевел свой фибровый чемодан, а после мгновенного колебания также свой макинтош в анонимную безопасность вокзальной автоматической камеры хранения, где, я полагаю, они все еще лежат так же уютно, как мой, в драгоценных каменьях, скипетр, рубиновое ожерелье и осыпанная бриллиантами корона в… все равно где. В свое роковое путешествие он взял всего только известный нам потрепанный черный портфель: он содержал чистую нейлоновую рубашку, грязную пижаму, безопасную бритву, третий petit-beurre, пустую картонную коробку, толстую иллюстрированную газету, с которой он не совсем покончил в парке, стеклянный глаз, который он когда-то сделал для своей старой любовницы, и дюжину синдикалистских брошюр, каждую в нескольких экземплярах, напечатанных его собственными руками много лет назад.

Ему нужно было заявиться в аэропорт в два часа пополудни. Накануне вечером, когда он заказывал билет, ему не удалось получить место на более раннем нью-уайском самолете из-за какого-то происходившего там съезда. Он повозился с железнодорожными расписаниями, но они явно были составлены каким-то шутником, так как единственный прямой поезд (прозванный «квадратноколесным» нашими студентами за толчки и тряску) отходил в 5.13 утра, валандался по факультативным остановкам и тратил одиннадцать часов на покрытие четырехсот миль до Экстона; можно было попробовать его надуть, если поехать через Вашингтон, но тогда там вам пришлось бы дожидаться по крайней мере три часа сонливого пригородного поезда. Автобусы для Градуса были исключены, потому что его на них всегда мутило, если только он не оглушал себя пилюлями фармамина, а это могло отразиться на меткости прицела. К слову сказать, он и без того чувствовал себя не слишком устойчиво.

Градус теперь гораздо ближе к нам в пространстве и во времени, чем был в предыдущих песнях. У него короткие стоячие черные волосы. Мы можем вписать в скучный овал его лица бóльшую часть элементов, как, например, густые брови и бородавку на подбородке. У него обветренное, но нездорового цвета лицо. Мы видим почти что в фокусе строение его несколько месмерических органов зрения. Мы видим его унылый нос с кривым хребтом и раздвоенным кончиком. Мы видим минеральную синеву его челюсти и зернистый пуантилизм его удавленных усов.

Мы уже знаем некоторые его жесты, мы знаем напоминающий шимпанзе наклон его широкого тела и короткие задние ноги. Мы достаточно слышали о его измятом костюме. Мы можем теперь, наконец, описать его галстук, пасхальный подарок щеголеватого мясника, его шурина, в Онхаве: искусственный шелк шоколадно-коричневого цвета в красную полоску, конец которого заправлен под рубашку между второй и третьей пуговицами – земблянская мода тридцатых годов, – и, по мнению людей ученых, суррогат отца-жилета. Отталкивающие черные волоски покрывают поверхность его честных грубых рук, щепетильно-чистых рук сверхпрофсоюзного ремесленника, с заметной деформацией обоих больших пальцев, типичной для изготовителей свечных дисков. Мы видим, несколько неожиданно, его влажную плоть. Мы можем различить (налетая прямо на него, но в совершенной безопасности, – как призрак проходя сквозь него, сквозь блещущий пропеллер его самолета, сквозь делегатов, усмехающихся и машущих нам) его фуксиновые и багровые внутренности и странную, не очень благополучную, зыбь, колышущую его кишки.