Бледный

— Ты, Дарья Дмитриевна, права, — согласился хозяин. — Чтоб не плутать, надо одно: придерживаться семейных ценностей. Вот чем нельзя манипулировать. — Тесть смолк.

Девяткин понял, что это — камень в его огород, что он-де нарушил ценности. Он понял, что разговор, идущий в его присутствии, но без его участия, ведется о нём. Дашка что-то пытается ему открыть. Поэтому он не ел, водил ложкой в супе и вдумывался в подтекст, чтобы в конце перейти к вопросу, ради которого сидел здесь. Целенаправленно, с пользой и эффективно.

— Какое же, — начал молчавший Влад, — я планирую преступление? Коль у нас пифия, пусть скажет, что там за криминал? Когда я начну его?

Дашка держала в вытянутой руке фужер, пока подошедший в перчатках официант наполнял его из бутылки.

— Ты, Влад, уже его начал. Пока преступление выглядит и невинным, и мотивированным заботой о ближнем. Плоды будут позже, если удастся то, что ты задумал. Может, и не удастся… Я не осуждаю, так как — все слышали — я призналась, что нет ни добра, ни зла, но только частные интересы. Где что убавится — в другом месте прибавится. Вот формула добра и зла. Тебе станет лучше, кому-то хуже — но это, так сказать, жизнь. Дерзай.

Катя вдруг соскочила и, подбежав к роялю, забарабанила что-то дисгармоничное. Все поморщились, кроме Глусского. Дочь злится, догадался Девяткин, ибо не может понять, о чем говорят, вот и решила привлечь внимание. Он пропустил момент, когда ласковая девочка превратилась в норовистую. Впрочем, сколько лет он видел её лишь вечером или утром — сонную, спокойную и поэтому милую. Он замечал, правда, в ней и капризность, и высокомерие, но не считал их системными. Да и в розовом доме тестя он бывал редко и только с Леной — тогда обстоятельства складывались иначе. Лена вносила дух праздника и досуга, направленный на внешнее: на обсуждение блюд, нарядов, погоды, лошадиных статей или иных подобных вещей.

— Прекрати, Катя! — бросил он резко.

— Пап, скучно! — закричала она.

— Мы не услышали, — настаивал Влад, — конкретики. — Он в упор следил за Дашкой, облокотившись руками о стол и уткнувшись подбородком в сжатые кулаки.

— Чё вы хотите, Влад Фёдорович, — кривлялась та. — Меня и без того считают сплетницей. Да и скажи я, чем докажу? Вы с присущим вам обаянием возразите, а меня сочтут дурой, кликушей. Я лучше уж в обобщениях; философия тем сильна, что конкретику сводит к понятиям и показывает, что мир вообще — сплошное преступление. Я, и даже Петя, скромный наш Петя, в какой-то ситуации можем сорваться. Вот я о чём. Вы можете тоже не то начать делать. Я о тумане-катализаторе, так сказать.

Девяткин услышал свой тихий голос:

— Кроме тумана, многое может вывести из себя.

— Любой пустяк, — подхватила Дашка. — Поэтому расстроенным людям следует спрятаться и переждать дурной час. Вот Лена…

Глусский на этих словах на полкорпуса повернулся к ней, свесив руку со спинки стула.

— Лена расстроена и что сделала? Заперлась дома и, вероятно, спит. Отсутствует. Как бы есть — и нет. Умерла на время… Выбор блестящий, мудрый: мол, отдувайтесь сами, я буду — приз, я как бы на всё согласна, не виновата я. Решение переложено на судьбу, стечение обстоятельств, случай. Значит, она затруднилась в выборе. Склонности в ней пришли в равновесие, и она, как осёл Буридана, впала в психологический ступор. Советую воспользоваться её примером и разойтись спать. Либо напиться… Петя, поедем? Подвёз бы меня до Жуковки.

Не ответив, он смотрел, как дочь вернулась к столу и ела десерт, нарочно чавкая и пачкая рот.

Глусский начал:

— Чем ты сильна, Даша, — ты пострашней природы. Туман молчит. А ты наводишь мистические туманы. Любой от тебя получает санкцию выйти из рамок. Ты лжёшь о бессознательном, что оно тоже имеет право существовать. Ты зовёшь туда, указывая, что человек не ограничивается моралью. Мы замкнуты нормами, а ты зовёшь к какой-то инобытийной воле, забыв, что у нас на неё потерян нюх. Ты ведьма. Ты провоцируешь анормальность. Чтобы потом наблюдать итог? Надо быть умным и опытным, чтоб не попасться на твой крючок! — засмеялся он громко. — При всём том ты жуть до чего земная и прагматичная. Кто б подумал, что проповедница абстракций оттяпала у супруга два миллиона, чтобы иметь возможность философствовать? Ты дьявол!

— А что остаётся, — произнесла Дашка, — бедненькой разведёнке? Быть проницательной. Скоро, глядишь, нашей сестры прибудет.

— Даже не думай, — поднял вверх палец Глусский. — Я тебя в порошок сотру.

— А нельзя без жертв?

— Нет.

Девяткин чувствовал, что не просто забыт, но стал пешкой в игре, смысла которой не понимает. Он пришёл с целью выяснить, как быть со следователем. В итоге угодил в сеть заговоров и планов, которые Дашка вытягивала из потайных углов, не называя прямо. Он хотел перебить шифрованный, оскорбительный для него трёп с двойным дном, но случилось то, что и должно было случиться. Дочь завизжала. Внимание она привлекла, теперь все на неё смотрели.

— Мне надоело!!! — нарастал визг.

— Принцесса, — подмигнул ей Глусский.