Бледный

Вытерев слёзы, он крадучись возвратился к яме и докопал её. Он не рыл особо ни в длину, ни вглубь. Только спрятать тело, чтоб миновали визиты и чтоб прийти в себя, а потом он думал всё устроить… Только бы прийти в себя! Хотел поднять Лену, руки скользили. Он её испачкал. Думал, как быть, но, вспомнив, что потерял счёт времени и вдруг Катя его ищет или явилась горничная, схватил жену и поволок. В яме он согнул ей колени, чтобы она поместилась, — и вдруг услышал, что Катя зовёт его. Немедленно в зов вплёлся лай. Он сжался. Катя могла с табурета увидеть и поднять панику… Впрочем, рост не позволит ей заглянуть за стену. Он не убрал ни табурет, ни куртку, которую забыл на пиках! Впрочем, Катя не увидит за туманом. Кричала она от дома, туман лишь приблизил звук…

В спешке он зачерпывал грязь и ляпал на труп. Заметив комки на лице жены, кинул на него свой халат и навалил грязь лопатой. Когда жена скрылась, возникла горка. Любой бы спросил: что здесь спрятали? Он, проваливаясь, утоптал горку, чтоб осталось лишь пятно средь травы. Долго ещё собирал бурьян и прикрывал землю. В итоге полянка хоть и обнаруживалась, но не задерживала внимания. Да в туман вообще ничего не видно… а там он всё подправит…

Как подправить смерть — он не хотел знать.

Чудилось, всё сон, он проснётся — а рядом Лена…

Рокот шарахнул по нервам. Стройка вдруг началась. Оказывается, жизнь идёт, проснулись не только рабочие — следователь, тесть… Все…

Час у него, только час.

Потом придут люди… Катя не так опасна, Катя часто вставала — и засыпала вновь. Он вернулся к стене. Из-за гула и рокота ничего не слышно. Но, значит, и его не слышали. Ни собака, ни Катя — никто. Он чувствовал, что обжёгся крапивой — той самой, что обожгла и Лену. Вытянув руки к пикам стены, подтянулся, глянул.

Туи вдоль аллеи утопали в тумане, как и лужайки, а дома совсем не видно. Он перебросил лопату прыгнул за стену, сам надел куртку, поднял лопату с табуретом и тихо пошёл по аллее. Чёрный ход был открыт, он выругал себя за оплошность. В доме, уронив табурет, он двинулся на второй этаж, потому что хотел вымыть лопату в ванной. Каждый шаг по ступеням сотрясал галерею и отдавался скрипом. Поднявшись, через открытую дверь спальни он заметил в окне клоуна, а в кровати — пятно. Поняв, что это улика, которую увидят и, может, уже увидела дочь (не дочь?), он прислонил лопату к перилам, вошёл в спальню и сел ближе к пятну, думая, что в засохшей теперь уже крови была прежде жизнь — жизнь близкой, родной женщины… Он приложил к пятну пальцы и, вскинувшись вдруг, скомкал простыню, сунул её в свой шкаф, в стопку нижнего белья. Потом на столике у трюмо различил лист бумаги. Почерк Лены. Он вспомнил, что лист лежал тут и раньше, когда он принёс труп. Вернее, вспомнил смутное впечатление от чего-то белого и с прямыми углами там, где белели обычно круглые баночки с кремами. Он взял лист, строки подрагивали перед глазами.

«Дочь не твоя.

Не начни я так, я б не смогла сказать. Поэтому я уеду. Катя от Глусского, вышло, что он отец. Потому что все годы я от тебя не могла родить. Глусский — это мой первый. Как он приехал, уже после нашей свадьбы, мы с ним встречались, и я родила. К первому ревновать нельзя, он первый. Ты мой хороший! Я бы ни с кем не смогла жить. Глусский — отец Кати, и он мой первый. Ложь надоела. Мне ради Кати нужна правда. Ей жить с отцом. Мы её любим, но настоящий отец даст больше. Мы на земле живём раз, девочка вправе иметь полное счастье. Счастье духовное тоже бы нужно — но кто его видел ? Счастье же в виде яхт, дворцов, денег — видно. Глусский его Кате даст. Мне, в общем-то, всё равно. Я знаю, что он неверен. Теперь же, с возрастом, знаю, что это естественно — быть неверным. Верность чему-то значит неверность прочему. Непостоянство — это ведь верность жизни. Жизнь прихотлива. Я как привязанная, а люблю жизнь. Милый, я своенравная — но и он такой. Отпустил меня, хоть любил. Катя — его дочь. Я и тебя люблю, и его. Но — есть Катя.