Блэк

— А на борту судна была желтая лихорадка?

— Да.

— Восьмого августа человек лет пятидесяти, сухопарый, высокий брюнет, с черными усами и проседью в волосах велел себя доставить из Папаэти на борт «Дофина» и подхватил там лихорадку?

— Капитан Думесниль, черт меня побери!

— Да, именно капитан Думесниль! А! я не ошибся, вы знали Думесниля?

— Конечно! он был мой лучший друг.

— Нет, сударь, нет: могу похвастаться, я был его лучшим другом. А! есть Провидение на свете, клянусь Господом! да, оно все же есть, — закричал шевалье со слезами в голосе.

— Я всегда в это верил, — улыбаясь ответил Шалье.

— Обнимите меня, сударь! обнимемся же! — сказал шевалье, бросаясь на шею человеку, которого десять минут назад был готов задушить.

— Ладно, — сказал Шалье невозмутимым тоном, который резко контрастировал с восторженной экзальтацией де ля Гравери, — считайте, что Провидение существует, и в честь этого Провидения можете обнять меня один раз и даже два, если вы так уж этого желаете; а затем, будьте любезны объясниться; так как, глядя на происходящее, я испытываю желание позвать моих приказчиков и с их помощью отправить вас в Шарантон.

— Сударь, — сказал шевалье, — вы вправе так поступить; ведь я сошел с ума, да, буквально сошел с ума, но это от радости, сударь! Впрочем, одно слово объяснит вам все.

— Тогда произнесите это слово.

— Я шевалье де ля Гравери.

— Шевалье де ля Гравери! — в свою очередь, вскричал Шалье, впервые потеряв свой невозмутимо-холодный вид, который, казалось, отражал обычное состояние его души.

— Да, да, да.

— Тот самый пассажир, который поднялся к нам на борт «Дофина» на следующий день после смерти бедняги Думесниля?

— Именно, именно, тот самый, что проделал вместе с вами весь путь до Вальпараисо, где вы покинули борт корвета, на палубу которого я поднимался всего лишь раз или два, так сильно мучала меня морская болезнь.

— В самом деле, я высадился на берег в Вальпараисо, забрав с собой Блэка и мать Блэка, которого вы знали щенком. А! вы теперь видите, что я вам не лгал.

— Да, но, пожалуйста, давайте сейчас оставим Блэка в покое и займемся другим делом.

— Всем, чем вам будет угодно, сударь.

— Мое имя, шевалье де ля Гравери, не напоминает ли оно вам некоторые обстоятельства?…

— Вы правы, сударь.

— Помните ли вы тот пакет, который Думесниль доставил вам на борт в тот день, когда стал жертвой этой роковой болезни, сведшей его в могилу, и имя той персоны, которой этот пакет был адресован?

— Мадам де ля Гравери…

— Матильде!

— Увы! шевалье, — ответил Шалье, — в этом отношении я не смог выполнить миссию, за которую взялся, полагая, что сразу же, не задерживаясь, вернусь во Францию.

— А!

— Вы видели, как я высадился в Вальпараисо?

— Да.

— Сначала я провел там гораздо больше времени, нежели предполагал; затем, вместо того, чтобы вернуться по суше или же обогнуть мыс Горн, я сел на корабль, который выполняя кругосветное плавание, шел в Кейптаун. В результате чего, когда я попал во Францию, мадам де ля Гравери уже умерла.

— Но вы разузнали что-нибудь о ее смерти и о ребенке, которого она оставила, сударь?

— Очень мало… Но я вам расскажу все то немногое, что мне известно.

— О! умоляю вас, — произнес шевалье, молитвенно сложив руки.

— Ваш брат, вы это, вероятно, знаете, потребовал, чтобы она не признавала ребенка, которого должна была родить; она родила девочку…

— Так, сударь, да, все так!

— Этой девочке при крещении дали имя Терезы.

— Тереза! Вы в этом уверены?

— Совершенно уверен.

— Продолжайте, сударь! продолжайте! Я вас слушаю.

В самом деле, казалось, шевалье жадно ловил каждое слово рассказчика.

— Ребенка поручили заботам некой женщины, которую звали…

Господин Шалье запнулся, припоминая имя.

— Матушка Денье, — с живостью произнес шевалье.

— Да, так, сударь; но, предприняв поиски этой женщины, я не смог найти ни малейших ее следов.

— Зато я, сударь, я ее нашел!

— Кого?

— Терезу!

— Терезу?

— Да, и благодаря вам, я надеюсь, что вскоре смогу назвать ее своей дочерью.

— Вашей дочерью?

— Без сомнения.

— Однако мне казалось…

Шалье внезапно замолчал: область, в которую он вторгался, показалась ему весьма опасной.

Шевалье понял его мысль.

— Да, вас это удивляет, — сказал он с печальной улыбкой, — но когда смерть легла поверх обиды, то достоин сожаления тот, кто продолжает держать ее в своей памяти! К тому же, признаюсь вам, я провел долгих семь лет моей жизни, не любя никого, кроме самого себя, и состарившись, я стал легкомысленным и ветреным, я стал изменять самому себе ради собаки, и от собаки Я хочу перейти к своему ребенку. Послушайте, сударь, напрягите память! Нет ли у вас какого-нибудь свидетельства, основываясь на котором мы могли бы доказать происхождение этой девушки?