Блэк

В первый вечер своего новоселья шевалье решился открыть его.

Собравшись с силами, сосредоточившись, он сел на свой прекрасный ковер из Смирны, поставил несессер между ног и открыл его, не забыв заранее приготовить носовой платок.

Так оно и было, первые же увиденные им вещи вновь прорвали плотину его слез.

Это были повседневные предметы туалета, принадлежавшие капитану, который всегда тщательным образом следил за своей особой.

Шевалье один за другим вынул их из ячеек и расставил вокруг себя.

Дойдя до последнего, он заметил, что несессер имеет двойное дно.

Он стал искать его секрет и довольно легко обнаружил, так как мастер, из чьих рук вышел несессер, не задавался особой целью утаить его.

В этом секретном отделении хранился аккуратно запечатанный и перевязанный пакет, на конверте которого шевалье прочел следующее:

«Я прошу моего друга де ля Гравера во имя двух священных понятий: дружбы и чести — вручить этот пакет мадам де ля Гравери, если он когда-либо увидится с ней; в противном же случае сжечь его в тот же день, когда ему станет известно о ее смерти, НЕ ПЫТАЯСЬ УЗНАТЬ ЕГО СОДЕРЖАНИЕ.

Думесниль»

Шевалье на минуту задумался; но потом ему пришло в голову, что Думесниль виделся с Матильдой, пока он, Дьедонне, лежал со сломанной ногой, и она, вероятно, дала ему какое-то поручение, которое он сумел или не сумел исполнить, а в этом пакете содержится его ответ.

И он аккуратно положил пакет обратно на дно несессера, закрыл его, повесил ключ себе на шею, поставил несессер в шкафчик, находившийся у изголовья его кровати, и разложил на туалетном столике все вещи, служившие когда-то капитану, которыми в память о последнем он хотел теперь пользоваться сам.

В течение нескольких дней воспоминания об этом запечатанном и перевязанном пакете приходили ему на ум; но никогда у шевалье даже и мысли не возникало вскрыть его, чтобы посмотреть, что в нем заключено.

Будучи совершенно одиноким в чужом городе, Дьедонне был избавлен от необходимости выслушивать банальные выражения сочувствия, которые вместо того, чтобы утешить, лишь ожесточили бы такое сердце, как у него.

Безразличие окружающих послужило лучшим лекарством для его горя. Предоставленное само себе, никем не поддерживаемое извне, оно притупилось тем быстрее, чем сильнее были его проявления.

Тогда шевалье впал в глубокую, но тихую печаль, и в таком расположении духа он поселился в своей новой обители.

Накануне в одном из офицеров гарнизона он узнал одного из своих прежних товарищей-мушкетеров; он заколебался, стоит ли ему возобновлять это знакомство, но, вспомнив, что на следующий лень гарнизон покидает город, он перестал видеть в этом какое-либо неудобство для себя.

Офицеру стоило больших трудов узнать его: они не виделись почти восемнадцать лет.

Дьедонне стал расспрашивать о людях, которых он оставил когда-то молодыми, блистающими, полными жизни и здоровья.

Многие из них уже лежали в могилах, как старики, так и юноши; смерть не разбирает, кто перед ней, и не имеет привязанностей; однако порой она, похоже, умеет ненавидеть.

На шевалье произвел сильнейшее впечатление этот постоянно повторяющийся ответ, который сопровождал большинство его вопросов:

— Он скончался!

Он был настолько поражен, что благодаря этой некрологической беседе, считая тех, кто не явился на перекличку, подобно генералу, считающему павших на поле битвы, он еще крепче утвердился в своем решении, внушенном Думеснилем и в глубине сердца уже одобренном им самим: отрешиться отныне от этих эфемерных привязанностей, заставляющих столькими тревогами и волнениями платить за те немногочисленные радости, которыми они скупо одаряют, словно бросают милостыню. Он решил оградить себя от всего, что могло бы отныне нарушить покой его существования; а для начала, распрощавшись с офицером, с которым он, вероятно, не должен был больше увидеться, поскольку тот на следующей неделе уезжал в Лилль, он дал сам себе слово никогда не наводить справки о том, что стало с его старшим братом, и это было не так уж трудно, ни даже, что было в действительности новой жертвой с его стороны, — о судьбе Матильды.

Обособившись подобным образом от всего и от всех, Дьедонне оставалось делать только одно: предаться культу своей собственной персоны, поначалу методично, затем фанатично, и, наконец, довести его до подлинного обожествления самого себя.

С обществом Шартра он установил только те отношения, которые были необходимы, чтобы не стать объектом назойливого любопытства; ведь всякое проявление крайней эксцентричности вызывает пристальный интерес в провинции, где человек, проживавший ранее в Париже, совершает самую большую ошибку, считая, что сможет обойтись без какого-либо знакомства с провинциалами.