Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины

Несмотря на то что эти заметки представляют собою пересказ событий, уже известных из истории этой драмы, необходимо привести их дословно, чтобы показать роль полиции в Париже. Полиция располагает, как, впрочем, можно было видеть по справке, затребованной о Пераде, сведениями, почти всегда точными, обо всех семьях и обо всех лицах, жизнь которых не внушает доверия, а действия заслуживают порицания. Она берет на заметку всякое отклонение от нормального. Эта всеобъемлющая записная книжка, представляющая собой баланс людской совести, содержится в таком же порядке, как книга записи состояний во Французском банке. Подобно тому как банк отмечает малейшие опоздания платежа, взвешивает кредитоспособность клиентов, ведет учет капиталов, следит за финансовыми операциями, точно так же ведет полиция учет добропорядочности всех граждан. Тут, как и в суде, невиновный может не бояться: подобные меры принимаются только в случае проступка. Самые высокопоставленные семьи не ускользнут от этого ангела-хранителя, опекающего общество. Впрочем, строгость хранения тайны здесь равна широте власти. Великое множество протоколов полицейских приставов, донесений, заметок, дел — весь этот океан сведений дремлет недвижный, глубокий и спокойный, точно море. Случится ли какое-нибудь несчастье, совершат ли проступок или преступление, правосудие обращается к помощи полиции, и тотчас же, если существует дело на обвиняемого, судья с ним знакомится. Эти дела, где исследована вся прежняя жизнь человека, — лишь осведомительный материал, который никогда не выйдет из стен суда; правосудие не может в законном порядке предать его гласности, оно лишь черпает в нем сведения, пользуется им, вот и все! Эти папки являют собою как бы изнанку вышивки по канве преступлений, их первооснову, почти всегда скрытую от общества. Ни один состав суда присяжных не поверил бы этим документам, весь округ поднялся бы от возмущения, если бы вздумали на них сослаться на открытом заседании упомянутого суда. Словом, это истина, обреченная лежать на дне колодца, как всегда и всюду. В Париже не сыщется судьи, который, если он лет двенадцать занимается своим делом, не знал бы, что суд присяжных, а также исправительная полиция утаивают половину гнусных поступков, служащих как бы ложем, на котором долгое время пригревалось преступление, и не признал бы, что правосудие оставляет безнаказанным половину совершенных злодеяний. Если бы общество могло знать, как тщательно умеют хранить тайну служащие полиции, которые, однако ж, одарены памятью, оно чтило бы этих славных людей наравне с Шеверюсом. Думают, что полиция хитра, вероломна, а она чрезвычайно добродушна: она лишь наблюдает, как разгораются страсти, она получает донесения и хранит все эти памятки. Страшна она только с одной стороны. То, что она делает для правосудия, она делает и для политики. Но в том, что касается политики, она так же сурова, так же пристрастна, как покойная Инквизиция.

— Довольно, — сказал судья, вкладывая бумаги в дело. — Это тайна полиции и правосудия. Судья решит, имеет ли все это какую-либо цену, но господин и госпожа Камюзо не должны знать об их существовании.

— Неужто тебе надо напоминать мне об этом? — сказала госпожа Камюзо.

— Люсьен виновен, — снова заговорил следователь, — но в чем?

— Мужчина, любимый герцогиней де Мофриньез, графиней де Серизи и Клотильдой де Гранлье, невиновен, — отвечала Амели. — Виновен во всем должен быть тот, другой.

— Но Люсьен его сообщник! — вскричал Камюзо.

— Хочешь меня послушать?.. — сказала Амели. — Верни священника дипломатии, он ведь ее лучшее украшение, и оправдай этого гадкого мальчишку, а потом найди других виновных…

— Очень уж ты бойка!.. — отвечал судья, улыбаясь. — Женщины устремляются к цели, не думая о законах, точно птицы в воздухе, где им ничто не ставит преград.

— Но, — возразила Амели, — дипломат он или каторжник, аббат Карлос укажет на кого-нибудь, чтобы выпутаться из дела.

— Я просто колпак, а ты — голова! — сказал Камюзо жене.

— Ну ладно! Совещание закрыто, поцелуй свою Мели, уже час ночи…

И госпожа Камюзо пошла спать, предоставив мужу привести в порядок бумаги и мысли для предстоящего утром допроса обоих подследственных.

Итак, пока «корзины для салата» везли Жака Кол-лена и Люсьена в Консьержери, судебный следователь, позавтракав разумеется, пешком шел по Парижу, что было принято при простоте нравов, существовавшей среди парижских судейских, направляясь в свой кабинет, куда уж успели прибыть все бумаги, относящиеся к делу. И вот каким путем.