Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины

— По крайней мере, откажитесь от встречи с ним, — продолжал он. — Я помещу вас в монастырский пансион, где юные девушки лучших семейств получают воспитание; там вы станете католичкой, там вас наставят на путь христианского долга, просветят в духе религии. Вы выйдете оттуда превосходной молодой девицей, целомудренной, безупречной, хорошо воспитанной, если…

Он поднял палец и помолчал.

— Если, — продолжал он, — вы чувствуете в себе силы расстаться здесь с Торпиль.

— Ах! — воскликнула бедная девушка, ибо каждое слово было для нее подобно музыкальной ноте, под звуки которой медленно приоткрывались врата рая. — Ах! Если бы я могла пролить здесь всю мою кровь и влить в себя новую!..

— Выслушайте меня.

Она замолчала.

— Ваша будущность зависит от того, насколько глубоко вам удастся забыть прошлое. Подумайте о серьезности ваших обязательств: одно слово, одно движение, изобличающее Торпиль, убивает жену Люсьена; возглас, вырвавшийся во сне, невольная мысль, нескромный взгляд, нетерпеливый жест, воспоминание о распутстве, любой промах, какой-нибудь кивок головой, выдающий то, что вы знаете, или то, что познали, к вашему несчастью…

— Продолжайте, продолжайте, отец мой! — воскликнула девушка с исступлением подвижницы. — Ходить в раскаленных докрасна железных башмаках и улыбаться, носить корсет, подбитый шипами, и хранить грацию танцовщицы, есть хлеб, посыпанный пеплом, пить полынь — все будет сладостно, легко!

Она опять упала на колени, она целовала обувь священника и обливала ее слезами, она обнимала его ноги и прижималась к ним, лепеча бессмысленные слова сквозь рыдания, исторгнутые радостью. Белокурые волосы поразительной красоты рассыпались ковром у ног этого посланника небес, который представился ей помрачневшим и еще более суровым, когда, поднявшись, она взглянула на него.

— Чем я вас оскорбила? — спросила она в испуге. — Я слышала, как рассказывали о женщине, подобной мне, умастившей благовониями ноги Иисуса Христа! Увы! Добродетель обратила меня в нищую, и, кроме слез, мне нечего вам предложить.

— Разве вы не слышали моих слов? — сказал он жестко. — Я говорю вам: надо так измениться физически и нравственно, чтобы никто из тех, кто вас знал, встретившись с вами, по вашем выходе из того пансиона, куда я вас помещу, не осмелился бы окликнуть вас: «Эстер!» — и тем принудить вас обернуться. Вчера ваша любовь не помогла вам настолько глубоко схоронить в себе непотребную женщину, чтобы она не выдала себя, и вот она снова выдает себя в этом поклонении, подобающем лишь Богу.

— Не он ли послал вас ко мне? — сказала она.

— Если Люсьен вас увидит прежде, чем окончится ваше воспитание, все потеряно, — заметил он, — подумайте об этом хорошенько.

— Кто его утешит? — сказала она.

— В чем вы его утешали? — спросил священник, голос которого впервые в продолжение этой сцены дрогнул.

— Не знаю, он часто приходил огорченный.

— Огорченный? — промолвил священник. — Чем? Он вам когда-нибудь об этом говорил?

— Никогда, — отвечала она.

— Он был огорчен тем, что любил такую шлюху, как вы! — вскричал он.

— Это, верно, так и было, — продолжала она с глубоким смирением. — Увы! Я самая презренная из женщин, и моим оправданием в его глазах была лишь моя беззаветная любовь к нему.

— Эта любовь должна дать вам мужество слепо мне повиноваться. Если бы я сегодня же поместил вас в пансион, где вас будут обучать, каждый скажет Люсьену, что нынче, в воскресенье, вас увез какой-то священник, и он мог бы напасть на след. Через неделю, если я не буду сюда являться, привратница не узнает меня. Итак, ровно через неделю, тоже вечером, в семь часов, вы украдкой выходите из дому и садитесь в фиакр, который будет вас ожидать в конце улицы Фрондер. Всю эту неделю избегайте встречи с Люсьеном; пользуйтесь любым предлогом и не принимайте его, а если он все же придет, подымитесь к приятельнице; я узнаю, если вы с ним встретитесь, и тогда все кончено, вы меня больше не увидите. За эту неделю вам необходимо сделать приличное приданое и отрешиться от навыков проститутки, — прибавил он, положив кошелек на камин. — В вашем облике, в вашей одежде есть нечто столь знакомое парижанам, что всякий скажет, кто вы такая. Не случалось ли вам встречать на улицах, на бульварах скромную и добродетельную молодую девушку, идущую рядом со своей матерью?

— О да! К моему несчастью. Для нас видеть мать с дочерью самая тяжкая пытка; пробуждаются угрызения совести, укрытые в тайниках сердца, они пожирают нас!.. Я слишком хорошо знаю, чего мне недостает.

— Стало быть, вы знаете, что от вас потребуется в будущее воскресенье? — сказал священник, вставая.

— О! — воскликнула она. — Научите меня, прежде чем уйти, настоящей молитве, чтобы я могла молиться Богу.

Трогательно было видеть священника и эту девушку, повторяющую за ним по-французски Ave Maria и Pater noster.

— Как это прекрасно! — сказала Эстер, сразу же без ошибки повторившая эти великолепные и общеизвестные выражения католической веры.

— Как ваше имя? — спросила она священника, когда тот прощался.

— Карлос Эррера, я испанец, изгнанник из моей страны.