Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины

— Мой дорогой Го, — продолжал врач, — будь мое тело охвачено железным обручем, который стянул бы слесарь, завинтив гайкой, и то я не ощущал бы этот металлический наручник так мучительно, как пальцы этой женщины: кисть ее руки уподобилась негнущейся стали, и я уверен, что она могла бы раздробить мои кости, отделить кисть от запястья. Давление, сперва нечувствительное, увеличивалось со все возрастающей силой; словом, винтовой зажим не действовал бы лучше этой руки, превращенной в орудие пытки. Итак, мне представляется доказанным, что под влиянием страсти, иначе говоря, воли, сосредоточенной в одной точке и по степени напряжения равной животной силе, возможности которой не поддаются учету, подобно различным видам электрической энергии, человек может сосредоточить всю свою жизнеспособность как для нападения, так и для сопротивления в том либо ином из своих органов… Эта дамочка, под гнетом несчастья, направила свою жизненную силу в кисти своих рук.

— Дьявольская должна быть сила, чтобы сломать прут из кованого железа… — сказал старший надзиратель, качая головой.

— Там была окалина! — заметил господин Го.

— Что до меня, — продолжал врач, — я не берусь более определять границы нервной силы. Впрочем, матери, ради спасения детей, магнетизируют львов, спускаются во время пожара по карнизам, где даже кошке трудно удержаться, и переносят муки родов, — все это из той же области. Вот в чем тайна попыток пленных и каторжников вырваться на свободу… Предел жизненных сил человека еще не исследован, они сродни могуществу самой природы, и мы их черпаем из неведомых хранилищ!

— Сударь, — шепотом сказал надзиратель, подойдя к начальнику тюрьмы, провожавшему доктора Лебрена к наружной решетке Консьержери, — секретный номер два говорит, что он болен, и требует врача; он утверждает, что находится при смерти, — прибавил надзиратель.

— И вправду? — спросил начальник тюрьмы.

— Да он хрипит уже, — отвечал надзиратель.

— Пять часов, — сказал доктор, — а я еще не обедал… Но что поделаешь, такова моя судьба, пойдем…

— Секретный номер два — это и есть испанский священник, подозреваемый в том, что он Жак Коллен, — сказал господин Го врачу, — и подследственный по делу, в котором был замешан бедный молодой человек…

— Я уже видел его нынче утром, — отвечал доктор. — Господин Камюзо вызывал меня, чтобы установить состояние здоровья этого молодца; а он, между нами будь сказано, чувствует себя великолепно и мог бы даже составить себе капитал, изображая Геркулеса в труппе бродячих скоморохов.

— Не хочет ли он, чего доброго, тоже покончить с собой! — сказал господин Го. — Забежим-ка в секретные; мне надо побывать там хотя бы для того, чтобы перевести его в пистоль. Господин Камюзо освободил из секретной эту загадочную особу…

С той минуты, как Жак Коллен, по кличке Обмани-Смерть, присвоенной ему в преступном мире, и не нуждающийся более в другом имени, кроме собственного, снова очутился по распоряжению Камюзо в секретной, он, дважды осужденный судом присяжных и трижды бежавший с каторги, испытывал тоску, какой еще не знавал в своей жизни, отмеченной столькими преступлениями. Разве это чудовищное воплощение жизни, силы, ума и страстей каторги в их высшем выражении, разве этот человек не прекрасен в своей поистине собачьей привязанности к тому, кого он избрал своим другом? Достойный осуждения, бесчестный и омерзительный во всех отношениях, он вызывает слепой преданностью своему идолу настолько живой интерес, что наш очерк, без того уже пространный, все же покажется неоконченным, урезанным, если повествование об этой преступной жизни оборвется со смертью Люсьена де Рюбампре. Маленький спаниель погиб, но что же станется с его страшным спутником? Переживет ли его лев?

В жизни человеческой, в общественной жизни, события сцепляются столь роковым образом, что их не отделить друг от друга. Воды потока образуют своего рода текучий путь; как бы мятежна ни была волна, как бы высоко ни взлетал ее гребень, могучий вал исчезает в водной стихии, подавляющей стремительным своим бегом бунт собственных пучин. Склонимся же над быстротечной струей, чтобы уловить в ней зыбкий образ, если пожелаем определить силу воздействия общественной власти на этот смерч, именуемый Вотреном. Узнаем, где, разбившись, исчезнет в потоке мятежная волна, чем завершится судьба этого подлинного исчадия ада, лишь любовью приобщенного к человечеству. Ибо это божественное начало с великим трудом отмирает даже в самых развращенных сердцах.

Гнусный каторжник, воплощая поэму, взлелеянную столькими поэтами: Муром, лордом Байроном, Метьюрином, Каналисом (сатана, соблазнивший ангела, чтобы росой, похищенной из рая, освежить преисподнюю), Жак Коллен, если заглянуть поглубже в это каменное сердце, отрекся от самого себя уже семь лет тому назад. Его огромные способности, поглощенные чувством к Люсьену, служили одному только Люсьену; он наслаждался его успехами, его любовью, его честолюбием. Люсьен был живым воплощением его души.