Блеснув на солнце

В этом ветхом государственном доме я арендовал все помещения и открыл мастерскую по ремонту телевизоров. Заказов было много, я держал двух помощников и хорошо зарабатывал. Появилась возможность приватизировать этот дом. Деньги у меня были, да и цена была смешной. И вот я оформил его в мою собственность. Мастерская была в этой большой комнате, а в остальных двух поселился сын с семьей. Они сделали хороший ремонт, и мы дружно зажили. Я как-то схватил воспаление легких, долго болел, но леченье продолжалось. Сын стал заговаривать со мной о переоформлении дома в его собственность, мол, ты отец стар, болеешь, и не ровен час – все может случиться. Мне эти разговоры с намеком на скорый отход в мир иной были не по душе. Я отнекивался, отшучивался. Тут и невестка принялась тоже талдычить. Я не стерпел и однажды твердо сказал – Нет. Из-за легких пришлось лечь в больницу. Но что-то ко мне ни сын, ни невестка, ни разу не пришли. Выписался, вернулся в дом, и что я увидел? – тоже, что и ты видишь теперь. –Да, жестоко ребенок повел себя, не как родной, а как враг, – подумал я. Не дай бог, чтобы подобное произошло со мной, но не внял всевышний.

––Ну, что же, испил ты, Эдуард, горькую чашу, но не горевать же до конца дней. Давай изопьем другого напитка, что я принес – вкусного и полезного, а в твоем состоянии, пожалуй, и целебного. –Лицо Эдика немного посветлело, встал во всем спортивном адидасовском трехполосном костюме, и мы отправились в кухню. Вино хорошее лекарство от душевных страданий. Провожал меня улыбающийся Эдуард.

А теперь, когда Эдуард еще далек от страданий, я поднялся, обнял Олю, прижался щекой к ее щеке и перетянул к себе на колени.

––Спой ту песню цыганки.

Оля догадалась, о какой песне прошу, уронила обреченно голову на грудь, воспрянула, вздохнула и запела. Я впитывал слова, музыку, тепло, запах и давление ее тела. Закрыл глаза и хотел остаться со всем, что есть в эти минуты, навсегда. Хотелось полюбить, но не мог заставить себя войти в это состояние, любовь не входила в меня, а песня томила душу и звала к любви.

Для отдыха летчиков немецкий архитектор придумал в корпусе санатория танцевальный зал, биллиардную комнату, зал настольных игр, бар, кинозал. Танцевальный зал – застекленная веранда, с выходом в сад. И теперь есть биллиард и шахматы, и шашки. Бар, к сожалению, не работал.

В вечер перед отъездом Оли был танцевальный вечер. Мы танцевали с ощущением расставания, были молчаливы и немного грустны. Каждый думал больше о своем, и танец уже не был полным надежд и неизвестности, как в первые вечера знакомства. Оба соблюдали прощальный этикет, походивший на расставание с отъезжающим на вокзале, когда все чувствуют, что пора бы проводам закончиться, а поезд все не трогается. Я рассеянно посматривал на танцующих как вдруг мелькнула интересная девушка. Проводив Олю в ее корпус, я вернулся в танцзал, собственно говоря, именно из-за той, мелькнувшей, и застал ее. Стыдя себя за измену, пригласил ее на танец. Зовут Галя, студентка, учится в Омске, высокая, стройная, красивая и веселая. Только вчера как приехала. Пригласил ее завтра съездить вглубь Куршской косы – согласилась. Выехали обычным рейсовым автобусом и через час вышли на какой-то остановке. Прошли на берег залива, противоположный берегу открытого моря, до которого было, наверно, около полукилометра. Берег песчаный, песок белый и теплый, яркое полуденное солнце. Сели на окруженном ивняком плесе. Безмолвно в восхищении любовались гладкой водной далью, далекими белыми кучевыми облаками, с писком пролетающими над водой ласточками. Более мирной и ласковой картины, вызывающей лень и негу, никогда в моей жизни не было и, наверно, уже не будет. Но главным во всем, и вызывавшем чувства почти несбыточности, была Галя. Она была одета в раздельный купальник из шелка с видами Парижа – Эйфелевой башней, мостами через Сену. Несбыточностью был и Париж. Купальник разноцветный, много желтого и голубого, и немного отходил у изгиба бедра. От вида ее такой перехватывало дыханье, спазмы сдавливали горло, и кружилась голова. Спасеньем были вино и конфеты. Разлил вино в граненые стаканчики и предложил Гале выпить на bruderschaft.

––А что это такое, как? – Лукаво улыбаясь и смеясь, спросила Галя.

––Это не объяснимо, могу только показать.

Выпили вино и под моим руководством, не отрываясь, в поцелуе, вознеслись в не горние вершины духа и тела. Ах, Галя Рыбалкина, будто не я, а ты вошла в меня на всю оставшуюся жизнь. Ни завтра, ни в следующие дни Гали больше не увидел. Ходил по санаторию, по пляжу, искал ее. Но она исчезла. Память возвращала меня то к ней, то к Оле.