Блю из Уайт-сити

— Это не анекдот. Просто хочу понять разницу.

Я киваю, глядя на скамейки в церкви. Обстановка действует на меня угнетающе, в ней есть безнадежность, загнанность, безысходность. Заглядываю к священнику. Никого. Потом появляется секретарша с халой на голове и спрашивает:

— Вы мистер Блю?

— Да.

— Преподобного срочно вызвали. Он вернется минут через десять. Подождете?

— Нет. Зайду в другой раз, — раздраженно бормочу я.

Кто мог его вызвать? Что стряслось, Второе пришествие? Я всего-навсего хотел подбросить им деньжат.

Колин между тем зашел в храм: мне ничего не остается, как последовать за ним. Шаги гулко отдаются в высоких сводах. По дороге к алтарю я от нечего делать прихватываю приходской журнал, на обороте — вирши графомана:

Защити меня, Господи,
Обереги от опасности,
Спаси от угрозы.

Защити меня, Господи,
Обереги от сомнений,
Всели в меня веру.

Защити меня, Господи,
Не Избави от света,
Избави от тьмы.

Я сую опус Колину:

— Кол, смотри, прям откровение…

Колин протягивает руку, но не успевает подхватить.

Внутри церкви почти никого. Кафедра у алтаря, свечи, неф, ряды скамеек. И обычный для церквей, во всяком случае, в Шепердс-Буш, жутковатый загробный полумрак. Солнце уже высоко: его лучи пробиваются сквозь мутные стекла разноцветных витражей. Часть из них попадает на Колина, придавая его лицу призрачно-прозрачный желтоватый оттенок.

Церковь самая обычная: алтарь, витражи с непонятными библейскими сценами, жесткие скамейки. Объявление гласит, что на выращивание нарциссов собрано 238 фунтов 70 пенсов. Потрясающе! На фотографии старикан в каком-то странном одеянии типа туники с поясом. И подпись: «Сэр Мэтью. Святой покровитель сборщиков податей, бухгалтеров и охранников». Сначала я подумал, что это шутка, но потом решил, что все на полном серьезе: надпись сделана красивым золотым курсивом.

Я все еще не могу успокоиться после монолога Колина: ну, что я его презирал, и все такое. Злюсь, потому что знаю: это правда. Поскорее бы уйти отсюда.

Оглядываюсь и вижу, что Колин зажигает свечу, наверное, за здоровье старушки Оливии. Я рассматриваю подушки, разложенные на длинных деревянных скамейках. На них вышиты цитаты из Библии и ангелочки с арфами, лютнями и флейтами. Смотрю на ту, что лежит рядом со мной.

— Чтоб мне сдохнуть! Овца с крыльями и нимбом!

— Это святой агнец божий, Фрэнки, — тихо говорит Колин.

— А, понятно, — ворчу я нетерпеливо в надежде, что произойдет что-то еще.

Сейчас я бы не отказался от общества священника: все лучше, чем то, что есть.

— Хочешь познакомиться с моим новым другом? — спрашивает Колин.

— Конечно. Давай на следующей неделе, — говорю я, только чтобы отделаться.

— А сейчас? — спрашивает Колин.

Свет все еще падает на его лицо. Он поворачивается и с улыбкой идет ко мне. Наверное, шутит.

— Сейчас?

— Да, сейчас.

— Что ты имеешь в виду? Он что, здесь?

— Конечно. Он везде. Моего нового друга зовут Иисус.

Я начинаю было смеяться, но смех застревает в горле при взгляде на лицо Колина. Лицо, выражающее отвратительный экстаз, фальшивое умиротворение. Мне не раз приходилось наблюдать подобное выражение на лицах, когда я случайно попадал на церковный канал. Ума не приложу, откуда оно берется у несчастных, бессмысленно и робко улыбающихся в камеру людей. И у Колина было именно это выражение: отвратительная смесь жалости, удовлетворения и страха.

— Надеюсь, ты шутишь, — говорю я без особой надежды.

Колин кивает, давая понять, что именно такой реакции он и ожидал.

— Конечно, тебе это трудно понять. Ты даже представить себе не можешь, что это значит, когда Он — твой друг. Когда появляется кто-то, на кого можно положиться. Кто всегда тебя выслушает. Кто тебя любит. Фрэнки, это потрясающе! И не думай, что у меня крышу снесло. Со стороны это, наверное, кажется странным. Но я знаю: Он со мной. Я это чувствую. Вот и ты позвонил мне и предложил встретиться в церкви. Разве это не знак? Не где-нибудь, а в церкви! Что это, Фрэнки? Простое совпадение?

Глазам своим не верю: Колин сел на церковную скамейку, смотрит в мою сторону, но не на меня.

— Конечно, совпадение. Что же еще? — отвечаю я автоматически.

Но он продолжает бубнить своим дурацким монотонным голосом, не обращая на меня внимания.

— Знаешь, Фрэнки, я никогда не был по-настоящему счастлив. Может, потому что я такой застенчивый. Неудачник. Я никогда не признавался тебе в этом. Так же, как не сказал, что маму увезли. О таких вещах с друзьями не говорят. О реальных вещах. Чтобы не смущать, не создавать неловкой ситуации. Это уже не по правилам, так ведь? Об этом не поговоришь за кружкой пива. Мама умирает, медленно, мучительно, теряя рассудок и все такое. И друзья разбежались. Даже если бы не разбежались, на большее, чем треп о футболе или о сексе с последней девицей, рассчитывать не приходится.