Блюз чёрной собаки

My heart’s stop beating, my hands got cold,
My heart’s stop beating, my hands got cold,
My heart’s stop beating, Lord my hands got cold,
Now I believe what the bible told.
There’s two whie horses in a lane,
There’s two whie horses in a lane,
There’s two whie horses in a lane,
Gonna take me down to my burning ground.

Я слушал — и всё окружающее вдруг начал заволакивать туман, словно что-то пыталось вытолкнуть меня из этого мирка. Я силился прорваться сквозь эту пелену, но звуки становились всё глуше, и только издалека неслось отчаянное, на границе слышимости: «Жан! Жан, очнись! Жан!» Брызги воды с гребного колеса летели мне в лицо, чернокожий гитарист почти совсем исчез из виду. А блюз продолжал звучать. Я задыхался и напрягал слух, еле различая последние строчки:

Oh dig my grave with a silver spade,
You dig my grave with a silver spade,
Well dig my grave with a silver spade,
You may lie me down with my ball&chain.

Наконец я открыл глаза.

— Жан! Жан! Блин, да что с тобой, в конце концов? На тебе лица нет… У тебя всё нормально?

Севрюк склонился надо мной и тряс меня за плечи, заглядывая в глаза. Я замычал и вяло попытался отмахнуться. Лицо моё было мокрым, майка на груди тоже. Очевидно, писатель пытался привести меня в чувство, поливая водой.

— Извини… — пробормотал я и провёл рукой ладонью по лицу. — Я просто устал. Устал и не ел толком уж почти неделю. Отрубаюсь, блин.

— Ну да, молитва и пост — лучший способ достичь просветления, — сердито заметил Севрюк (наверное, кого-то процитировал) и, успокаиваясь, спросил: — А чего не ешь-то? Болеешь, что ли?

— Да так… Душа не принимает. Уже третий день один чай.

— Эх, ты ж!.. А я, дурак, тебя грести заставлял…

— Да ничего. Мне уже лучше.

— К врачу ходил?

— Я сам врач. Да и не до того сейчас.

Севрюк отпустил вёсла и начал шарить по карманам. Лодка продолжала бесшумно скользить по течению на запад, вослед заходящему солнцу. Оставшаяся на другом берегу цапля смотрела нам вслед, но вскоре я потерял её из виду. Постепенно мы приближались к правому берегу. Среди кустов мерцал огонёк костра, по воде стелился дым. Слышался стук топора. Ветерок дул в нашу сторону. Далеко впереди, по залитой закатом водной глади двигалось пятно, я пригляделся и различил байдарку: это возвращались Кэп с Валерой. Лопасти вёсел будто черпали жидкий огонь и подбрасывали его в воздух. Я поёжился. Стало холодать.

Тем временем писатель вытащил полплитки шоколада и протянул мне:

— Держи.

— Спасибо. — Я взял шоколадку и повертел в руках. Плитка показалась непривычно плотной и тяжёлой. Обёртки не было, одна фольга. — Только, боюсь, и шоколад в меня не полезет, — пожаловался я. — Как представлю что-то этакое — сладкое, молочное, заранее всего передёргивает…

Я сказал это и осёкся, внезапно сообразив, что практически дословно повторяю Танукины слова, сказанные ею возле дома с башней.

— Не дрейфь, кусай, — истолковав мои сомнения по-своему, подбодрил меня Вадим. — Только слишком не налегай — это особый шоколад, «Линдт», девяносто девять процентов. Ни молока, ни сахара, только какао и соль. Я его всегда с собой в поход беру. Полплитки на всю ночь хватает. Зелёный чай понижает давление, а тебе полезно немного взбодриться. Дольку съешь сейчас, ещё парочку потом с чаем.

Я развернул фольгу, отломил один квадратик и положил на язык. Зажмурился.

Терпкий, густой аромат… Горечь какао, соль… Всё верно. Рот наполнился слюной, я медленно задвигал челюстями. Может, это банальное внушение, но мне и впрямь полегчало. Наверное, что-то подобное и употребляли в пищу древние атцтеки — где-то я читал, что настоящий «чокоатль» варили с красным перцем и только позже придумали добавлять в него молоко и мёд.

— Вкусно, — сказал я, проглотив. — Необычная штука. Спасибо.

— Понравилось? Оставь себе.

На берегу возникла хрупкая фигурка в серебристой жилетке — Танука вышла нас встречать, а заодно, наверное, набрать воды. Севрюк поймал мой взгляд и оглянулся.

— Слушай, — спросил он, — у тебя с Танукой что-нибудь было?

— В каком смысле? — не понял я, но через миг сообразил. — А, нет, ты что: она же вдвое меня младше.

— Всякое бывает, — сказал Севрюк. Взгляд его был серьёзен. — Ты береги эту девочку, она мне как сестра. А то характер у неё не сахар. Никогда не знаешь, какой она фортель может выкинуть. Мы и так её тогда еле вытащили. Одно скажу точно: вреда тебе она не причинит — она на это неспособна. Разве что… Гхм! Гхм! Да…

И он замолчал.

— Ну, договаривай, — подбодрил его я. — Чего «разве что»?