Блюз Сонни. Повести и рассказы зарубежных писателей о музыке и музыкантах

Чтобы целью жизни было стать дирижером симфонического оркестра, — такое встретишь не часто. Но и не такой уж это исключительный случай, как тебе, может быть, кажется. Ты знаешь о том, что существуют дирижерские школы? Я отнюдь не завсегдатай концертных залов, но бываю в них достаточно часто, чтобы знать, что в них происходит, — и все-таки даже я, по простоте душевной, думал, что все эти движения дирижера (когда он будто пилит, или протягивает руки, или подносит палец к губам, и так далее) — его собственные, а посмотреть на некоторые из них — так просто бессмысленные; но оказывается, это совсем не так. У каждого движения руки есть свой смысл, хорошо понятный оркестрантам.

Так вот, Саймон всему этому выучился. «И к моему счастью, — рассказывал он, — я легко запоминаю партитуры. Стоит мне прочесть симфонию или концерт пять-шесть раз — и они у меня в голове, навсегда. Это могло бы очень помочь».

Могло бы, в сослагательном наклонении, — потому что Саймон, разумеется, никаким симфоническим оркестром не дирижировал. Потому, объяснил он мне, что дирижеры оркестров (это факт) не умирают. Они стареют, стареют, стареют — но не умирают. Я преувеличиваю, но только самую малость.

До войны Саймон был нотным библиотекарем Нью-Йоркского Симфонического. Согласен, не бог весть какая работа; но она кормила его и позволяла быть около того, чем ему хотелось заниматься, и давала ему также возможность читать сколько угодно музыки. Старый Вурдман, дирижер, был с ним любезен, но не более. Я хочу сказать, что он ни разу, например, не предложил Саймону порепетировать — для этого у него был молодой человек лет пятидесяти.

Так вот и обстояли дела у Саймона Тейлора. Сказать, что от этого он места себе не находил — может, и слишком сильно, но я очень легко могу себе представить, что с ним именно так и было. В лучшем случае он должен был чувствовать себя здорово ущемленным.

А потом, конечно, пришла война, и с нею — конец его печалям…

Первый раз я увидел Саймона в Техасе, где авиаполк проходил последний этап обучения, и меня только-только зачислили. Я видел Саймона почти каждый день, но знакомы мы не были. Когда же нас всех скопом перебросили во Флориду, а оттуда в Наталь, а потом в Дакар, и через горы — на наш аэродром около Константины, мы с ним летели вместе. С той поры мы стали друзьями.

Не думай только, что мы с Саймоном много говорили о музыке. Нет — потому что я, откровенно говоря, слишком мало знал о музыке, чтобы говорить о ней на его уровне. Мы с ним болтали обо всем на свете; у него был живой ум и был юмор — такой, что не сразу раскусишь. О музыке я сейчас говорю потому, что она — самое главное в этой истории.

Я сделал только три вылета, все три — в корабле Саймона. С третьего (это был обычный налет на Милан) мы не вернулись. Подвел маслопровод (он всех подводил), и мы приземлились на морском берегу в самой пятке Италии. Хорошо приземлились, без единого повреждения.

Как только самолет сел, нас окружили крестьяне, а через пять минут появились карабинеры. Приземление В-24 — событие не из тех, которые проходят незамеченными. Мы переночевали в местной тюрьме, а на следующий день за нами явилась итальянская армия. Нас увезли, и дня через два мы оказались в лагере для военнопленных под Паленой. Там нас и оставили.

Ты знаешь Палену? Я бывал там в мирное время: это городок на холмах, недалеко от Кьети. Прелесть что за место, если ты приехал туда на несколько часов, но оставаться там дольше ты не захочешь.

Наш лагерь был примерно в миле от города. Хотя райской обителью назвать его было никак нельзя, все же в нем было не так плохо, как можно было ожидать: дело в том, что раньше там размещалась итальянская офицерская школа. Мы ожидали найти колючую проволоку, а за ней — хибары или палатки, и были приятно удивлены, когда обнаружили, что в лагере есть спортплощадки, госпиталь и даже зал со сценой. Весь лагерь, кроме входа, окружала стена с вышками, в которых сидела охрана; внутри отгороженного стеной пространства, футах в пятидесяти от стены, тянулась ограда из колючей проволоки, и полоса земли между стеной и оградой охватывала все, кроме здания с залом, стоявшего у самого входа в лагерь. Полоса эта считалась запретной зоной, и пленный, войди он в нее хотя бы за мячом, рисковал быть застреленным.

В этот наш вылет на Саймоне был летный комбинезон ВВС. Ты, наверное, помнишь их — габардиновые, с карманами под коленом. Это была самая обычная форма летной одежды, но случилось так, что на этот раз из всех нас ее надел один только Саймон. И все мы были очень удивлены, когда на второй день нашего пребывания в лагере по меньшей мере десять старожилов попытались выторговать у Саймона его комбинезон. Я, кажется, еще не сказал тебе, что в лагере, кроме американских, были и английские, и австралийские, и новозеландские офицеры? Во всяком случае, первым к нему обратился англичанин, предложивший ему за комбинезон великолепное пальто.

— Но почему? — удивился Саймон.

Американский майор сказал:

— Я дам вам почти новую пару летных ботинок.

Новозеландец сказал: