Блюз Сонни. Повести и рассказы зарубежных писателей о музыке и музыкантах

— Я первый уйду со сцены, — сказал Рейли. — Отступление от Гайдна, но тут уж ничего не поделаешь. Я подойду к проходной, протяну скрипку, поманю Джино. Если все сойдет хорошо, он подойдет ко мне. К тому времени со сцены уйдет уже второй, может, даже третий. И у каждого из нас будет дубинка.

Так что все зависело от того, как поведет себя Джино. Клюнет он — план сработает. Но если нет (и в этом было одно из главных достоинств плана), то не возникнет никаких подозрений и никто ничего не теряет.

Так вот и обстояло дело. Связались с подпольем за пределами лагеря. Они были наготове — с одеждой, транспортом и дальнейшими планами.

Как-то грустно все это, правда? Попробуй представить себе, каково было Саймону в эту последнюю неделю. Музыканты были как на иголках; репетиции шли плохо; заветная мечта Саймона оборачивалась черт знает чем. Теперь он был уже не исполнителем главной роли, а самым незначительным из актеров.

Но перейдем к концерту, а заодно и к самой сути всей этой истории. Ну, друг мой, это был триумф! За каких-нибудь два часа Саймон узнал (и мы все узнали), что в нем есть абсолютно все, что должно быть у дирижера. Бог весть каким путем, собственной своей силой он извлекал из оркестрантов музыку, казалось, превышавшую их возможности. Саймон был настоящим дирижером — это было ясно как день. Ясно ему, ясно всем, кто слушал. Он мог взять музыкантов, слепить из них оркестр и добиться от этого оркестра того, что ему было нужно. А это такая вещь, в которой, пока не попробуешь свои силы, никогда нельзя быть уверенным. Саймон чувствовал, слышал, знал: он — дирижер.

Зал был переполнен. Комендаторе со своим штабом занял места, отделенные от остального зала веревкой. Рядом с ним сидел мэр Палены.

Слушатели не остались безразличными к веселью, которым искрились отрывки из «Щелкунчика», и если они не могли понять всех красот Моцарта, которого Рейли играл на редкостной и могучей Гварнери, то почтение он им безусловно внушал. Брамс, конечно, успокаивал и напоминал что-то смутно знакомое. А потом пришел черед Гайдна.

Гайдн… От начала его до самого конца мы сидели, затаив дыхание. Ни на миг не отвлеклось наше внимание, ни на миг глаза наши не оторвались от сцены.

А потом наступил тот момент: Рейли поднялся и пошел прочь со сцены. Никто не был удивлен, никаких разговоров не началось. Ушел другой, за ним третий. Комендаторе намек был понятен (ему объяснили заранее), он повернулся к мэру и шепотом объяснил ему смысл их ухода. Оба заулыбались.

Ушел следующий, за ним еще один. Я смотрел, как руки Саймона летают над партитурой; они дрожали. Он повернулся в профиль и заставил себя улыбнуться.

Следующий, следующий — и, наконец, последний. Саймон вытянул руки вперед, и они бессмысленно застыли в воздухе, как будто он ждал, что оркестр в полном составе вот-вот вернется к нему — и тогда он снова сможет стать самим собой. Он простоял так целую минуту. Потом оцепенение кончилось, он повернулся к публике лицом, и на лице этом была улыбка.

Разразилась буря аплодисментов. Бедный Саймон! Ему не суждено было узнать, насколько они были искренние. Вначале, конечно, они все звучали искренне. Но аплодисменты, — а с ними крики, топанье, повторные «браво», — гремели и не прекращались потому, что так (мы все это знали) приказал комитет.

Пять минут продолжалось это, и продолжалось бы десять, не зашевелись комендаторе. Он послал по проходу между рядами одного из своих подчиненных поговорить с Саймоном. Но это оказалось так трудно, за всем этим шумом! Саймон никак не мог расслышать, хотя перегнулся и приставил руку к своему уху.

В конце концов один из подчиненных комендаторе прыжком поднялся на сцену и прошел за кулисы. Оказывается, комендаторе хотел, чтобы Саймон вывел на сцену весь состав оркестра и дал музыкантам возможность получить свою долю аплодисментов. Он, очевидно, думал, что американский дирижер не умеет себя вести.

И тогда, конечно, все раскрылось. Джино пошел-таки навстречу. Его нашли лежащим у сторожевой будки, со скрипкой Гварнери на груди.

Ты представляешь себе, что было дальше — пандемониум. Сирены, звонки, прожекторы, стрельба, беготня…

Но оркестр убежал. Им хватило времени, хватило как раз впору, чтобы успеть добраться до безопасного места. Хотя до безопасного ли? Им пришлось потом очень туго, но это — уже другая история.

Что касается Саймона… я думаю, нет необходимости говорить, что в паленском лагере для пленных союзных офицеров больше не было музыки.

Алекс Бартон встал и подошел к столу, чтобы снова наполнить стакан. Я проводил его взглядом.

Доливая содовой, он тоже посмотрел на меня и спросил:

— Вопросы есть?

Я кивнул.

— Есть. Где теперь Саймон Тейлор?

Алекс нахмурился и покачал головой.

— Да неужели непонятно? Я ведь сказал, что это история об иронии судьбы. Саймон Тейлор работает библиотекарем Нью-Йоркского Симфонического оркестра.

Джон Гарднер ( США ) НИМРАМ

Я — от Бога и хочу обратно к Богу.

(Посвящается Уильяму X. Гэссу)