Ближневосточная новелла

Снова в небе над городом послышалось несколько глухих хлопков, и отзвук от них докатился наконец и до выставленных стекол в куполе бани, до ушей Бэгум и, может быть, даже до тугой на ухо старухи.

— Ну вот, слышишь? Бомбы бросают… Говорят, теперь такое начнется — конец света! Как при всемирном потопе… Да ты что, проспала все?! Женщины нагишом на улицу повыскакивали!

Старуха, которая приподнялась было на локте, опять улеглась на скамью:

— Э, дочка, ты про этот шум да звон говоришь? Это ничего не значит. Мулов, небось, разгружают возле котельной… А они бьют копытами оземь…

— Да нет, матушка! Я же выходила на улицу, видела ихние еропланы. Они бросали бомбы — весь народ и разбежался…

— Ох, доченька, молодая ты, пугливая больно… Может, ты и правду сказала… Ну а я все же постарше тебя, вдвое больше рубах износила… Когда убиенный шах[35] преставился, ну, когда убили его, тоже говорили, что конец света пришел, но ничего такого не случилось.

Бэгум совсем успокоилась, она вольготно улеглась на скамье недалеко от старухи, а та продолжала свой рассказ:

— Да, доченька, тогда тоже говорили, мол, станут из пушек палить, пустят в ход винтовки, резня начнется… Ну, люди лавки позакрывали, поразбежались. А куда разбежались-то? По домам по своим!.. Ха-ха! Будто в доме их не тронут! Но в конце концов ничего страшного не случилось. Отец мой, упокой господи его душу, вернулся вечером домой и рассказывал: посадили шаха в коляску и повезли, как всегда, с караулом и есаулами, во дворец. Покойный генерал-губернатор сел рядом с шахом в коляску, просунул сзади руку и своей рукой ему усы покручивает, мертвый шах головой качает, а он ему будто в ответ: «Да, ваше величество, слушаюсь, ваше величество». Народ смотрит, думает, что шах живой, ну, все и успокоились.

Так Бэгум искала утешения в беседе со старухой, в то время как люди в панике бежали по улицам и базарам, а солдаты бесцельно бродили по городу, словно бараны. Безумный страх, подобно кошмарному видению, опустился на город. А под куполами базаров и бань все еще слышались отзвуки рвущихся снарядов.

Такова была готовность иранского народа перед лицом «решающей битвы», о которой вот уже месяц трубили газеты. Пропаганда — и жизнь.

Фаридун Амузгар

Пленник земли

Перевод Н. Кондыревой и Ш. Бади

Сначала его как будто кто-то крепко сжал в объятиях. Нет, его втолкнули в угол, изо всех сил стараются вдавить туда глубже и глубже. И вот уже на него обрушилась тяжесть всей вселенной, четыре стены мира внезапно сошлись вместе, а он остался, сплющенный между ними.

Он думал, что масса земли сию минуту переломает ему кости или задушит его. Хотел вздохнуть — и не мог: грудь его, вздымаясь, касалась холодной тверди и тотчас сжималась, выталкивая остатки воздуха. Сердце сильно билось, стучало прямо о землю, и каждый удар казался ему последним. Оно словно старалось удержать собственное биение, пропускало очередной толчок, а потом начинало колотиться так бурно, что следующей волне крови некуда было деваться и ритм сразу сбивался.

Он ждал, что грубая и жесткая земля, напиравшая на него со всех сторон, вот-вот прорвет ему кожу, раздавит плоть и начнет жадно впитывать кровь.

Потом ненадолго наступило какое-то странное, нереальное состояние. Он ощущал теперь только голову и шею, торчащие над поверхностью земли. Если бы не короткое, прерывистое дыхание, можно было бы подумать, что голова напрочь оторвана от туловища. Эта страшная мысль повлекла за собой цепь других: сейчас его голова, словно шар, покатится под уклон все дальше и дальше… Но очень скоро онемение, потеря чувствительности сменились мучительной, острой восприимчивостью. Прежде у него затекала порой рука или нога, и, когда он пытался пошевелить ими, в них словно вонзались тысячи маленьких иголочек. Сейчас иголки атаковали все тело. Они проникли даже во внутренности, они истязали его, отнимали силы, лишали всякого терпения.

Забыв, в каком он положении, он пытался было высвободить руки, потянуться, избавиться от этих безжалостных уколов, в реальность которых уже поверил. Но жесткая земля холодно напомнила ему, где он и в чьей власти. Только по резкой, невыносимой боли, проникавшей теперь до самых костей, он понял, что рука его слегка шевельнулась.