Близкие люди

Известной до последнего слова, но все одно утомительной до крайности. И в кои-то веки, пожалуй, Эвелина играла, не испытывая к глупенькой дурочке, погубившей и свою семью, и многих иных людей – революции дело кровавое – злости. Она, пожалуй, понимала.

Впервые.

И понимание это наполняло сердце тоской.

Неужели… дело не в камне? Дело в самой Эвелине? И… в том, кто пообещал ей другую жизнь, а потом исчез, предал. Как тот, кого спасала эта вот юная бунтарка.

В пьесе предателя казнят, а имя погибшей высекут на камне, среди других имен.

Слабое, если подумать, утешение. Но в жизни и того не дано.

…вызывали на поклон дважды. И Эвелина выходила. Улыбалась. Принимала цветы, стараясь отрешиться от злых взглядов в спину. Ничего, недолго уже осталось.

А потом она поспешила спрятаться у себя и…

– Здравствуй, – Матвей сидел в гримерке, и в первое мгновенье Эвелина его не узнала. Она никогда-то прежде не видела его без формы.

– Здравствуй.

Сердце заныло. И на глаза навернулись слезы. Вот еще… это просто эхо эмоций, случается такое. И плачет не она, но отыгранная роль. И девочка-бунтарка, которую повесили по приказу Императора, хотя, если подумать, было ли дело Императору до каких-то там девочек?

Глупости.

– Я… вот пришел, правда, без цветов. Спешил. Извини?

– Ничего… цветы – это… ерунда.

Цветы у нее есть.

Много цветов.

Часть Эвелина оставит в гримерке, часть отдаст, потому что куда ей столько. Но цветы – это просто цветы, красные гвоздики на тонких стебельках, которые и брать-то в руки страшно.

– Все равно как-то неудобно… и… прости.

Мужчины никогда прежде не просили у Эвелины прощения. А он…

– За что?

Опомнившись, Эвелина прикрыла дверь. Ведь смотрят же, а если не смотрят, то слушают в надежде услышать что-нибудь этакое, хотя бы краем уха, чтобы потом об этом, этаком, рассказать, пересказать, извративши до крайности.

– За то, что пропал без предупреждения. Я… собирался. Думал, на пару часов задержусь, а вышло… как вышло, – он поднялся и руку подал.

Эвелина же принял.

– Ты не передумала выходить за меня?

А разве она может?

Наверное, может. И слезы все-таки подступили к глазам. Боги, стыд-то какой…

– Ну что ты, не надо, – Матвей смутился. – Я… мне и вправду жаль, но выхода особо не было… нужно было быстро, да и… чтобы разом и до конца. Так выйдешь? Только я уже не при погонах.

– Ушел?

– Ушли, – криво усмехнулся он. – Временно… то есть, это я так думаю, что временно, но может статься, что и нет. Мои… знакомые говорят, что через пару месяцев новую структуру создадут, но… сама понимаешь, зыбко все. Так что, я пока без работы.

– Это… ничего.

– Ничего, – его голос в тесной комнатушке гримерной казался эхом.

Эвелина поспешно вытерла глаза. Не станет она плакать! И не надо смотреть вот так, с болью, будто сделал что-то плохое. Это эмоции и одни лишь эмоции, она ведь актриса, а все актрисы чрезмерно эмоциональны.

– Ко мне отец приходил…

– Больше он тебя не побеспокоит, – Матвей нахмурился и подобрался. И… и все равно, что на нем серый костюм, шитый явно у знающего портного, сидит словно мундир. Людям понимающим этого довольно.

– Нет… то есть, хорошо если так, но… он… я должна рассказать. Потому что если нет, то это неправильно…

Боги, она лепечет и запинается, и вообще ведет себя так, будто юная барышня при встрече с первою своей любовью. А ведь сколько времени бабушка потратила, чтобы научить Эвелину излагать собственные мысли внятно. И куда подевалось это умение?

– Отец… принес одну вещь. Камень, который… из-за которого все и произошло, – она все-таки опустилась на стул. И отвернулась. Так легче.

Слова все-таки нашлись. Может, не совсем те, чтобы рассказ был спокойным, но ведь главное, что ее поняли!

– И я не знаю, есть ли другие камни, и если есть, то где они…

– Других нет, – покачал головой Матвей и предложил. – Давай уйдем, если у тебя на сегодня все? А то тут как-то… неуютно, что ли? Все пялятся и вообще…

– Уйдем, – эта идея показалась вдруг невероятно привлекательной.

Конечно.

Надо уйти и немедленно…

– Только мне переодеться…

Платье, конечно, сшито на совесть, костюмерная при театре работает отличнейшая, но его сдать надобно, да и фасон, честно говоря, не тот, который Эвелине к лицу.

И вообще…

– Я… подожду, – он поднялся, явно нехотя. И Эвелина поняла, что сама не желает расставаться, что не отпускает страх: вдруг да он вновь исчезнет. Выйдет за дверь и…

– Останься.

Прозвучало, как мольба.

– Я… отвернусь.

– Спасибо.

Она и сама не знала, за что именно благодарила. Не так уж и важно, главное, что он рядом. А переодевалась Эвелина, пожалуй, с неподобающей поспешностью.

А снаружи уже подбирались сумерки.

И снег летел.

Зыбкий, полупрозрачный, он серебрился в свете фонарей, чтобы растаять, едва коснувшись земли.