Близкие люди. Мемуары великих на фоне семьи. Горький, Вертинский, Миронов и другие

Болезнь не изменила папин характер. Он никогда не говорил, что ему плохо, не просил о помощи, от него жалоб никто не слышал. Только перед самой смертью сказал мне: «Кетино, выйди, я сейчас должен умереть. Тебе нельзя смотреть на это»… Потому что я была в положении. И я послушалась. Потом его откачивали, а мы оставались в соседней комнате и все это слышали. Но вернуть папу уже не смогли.

Я тогда была на 7 месяце беременности. Это был сентябрь 1984 года. А примерно за полгода до этого, в марте, у нас произошел непростой разговор. Я пришла тогда к родителям в гости. Нодар позвал меня, он сидел у себя в кабинете. Когда кто-то входил, он говорил — закройте дверь, я здесь солнце собираю! Сидел такой задумчивый. Я обычно сразу замечала, если ему бывало плохо. Но в тот раз с виду все было нормально. Спросила — что, пап? Он попросил сесть: «Мне надо с тобой серьезно поговорить». И сказал, что очень скоро умрет. Я не знала, что на это ответить…

После этой беседы он прожил еще шесть месяцев. И все это время гордо рассказывал всем: «Кетино рожает мне ребенка, он будет Думбадзе!»… Постоянно разговаривал с малышом — клал руку на живот и что-то шептал. И хотя в те годы эхоскопии еще не существовало, и наверняка знать пол ребенка было невозможно, все были уверены: родится мальчик.

Незадолго до смерти Нодар Думбадзе снова позвал меня, поговорить. Признался, что я практически подарила ему полгода жизни. Но… «Слушай внимательно и не обижайся. Ты родишь этого парня. Но фамилию Думбадзе ему не дашь»… Почему? Нодар объяснил свое решение. Его старший внук, сын Мананы — Нодар Топуридзе, — рос без отца. «А скоро не будет у него и дедушки», — добавил он. Этот мальчик окажется в тени, если малыша будут звать Нодар Думбадзе. Я согласилась. Сына, родившегося уже после смерти своего великого деда, назвала Нодаром. Нодаром Мачарашвили, по фамилии мужа.

Когда я рассказала эту историю Чабуа Амиреджиби (знаменитому грузинскому писателю, автору романа «Дата Туташхиа». — Примеч. И.О.), тот разрыдался. Он был откровенен: «Я бы так не поступил, как отказаться, ведь это такой соблазн!».

* * *

Дедом Нодар Владимирович был мягким и мудрым.

Папа же не умел «воспитывать». Он рассказывал притчи. Никогда не говорил: это можно, а это нельзя, это белое, а это черное. Он рассказывал какие-то истории из своей жизни — про дедушку, бабушку, Илико или Иллариона, о друзьях, родных… И через некоторое время ребенку становилось понятно, почему он это рассказал. Потому что однажды ты тоже попадаешь в подобную ситуацию. И доходишь своим умом, зачем все было сказано. Но выбрать дорогу нужно самостоятельно. Нодар никогда ничего не запрещал, он давал право выбора.

Папа вообще умел рассказывать так, что на какой-то момент становился нашим ровесником. Я часто повторяю, что у него не было возраста. С ребенком он был ребенком. Со взрослыми — взрослым. Он был мудрый человек.

Я училась, кажется, в 9 классе, когда Нодар отправился в поездку в США. Он побывал в Диснейленде и был просто потрясен. Даже привез оттуда карту, показывал ее мне, был в таком восторге — как маленький! Именно после того путешествия папа решил создать «Мзиури». В его мечтах это была минимодель настоящего города.

Я несколько лет руководила «Мзиури», да и вообще занимаюсь всеми папиными делами. Было время, когда мне было неудобно вести себя активно. А в какой-то момент, лет через 10 после его ухода, оказалось, что мне легко говорить о том, что Нодар — великий, что его дела должны продолжаться. Нужно было для этого созреть. Я ведь потеряла не писателя. У меня умер отец.

Когда папы не стало, известие об этом передала программа «Время». Очень хорошо помню: первая ночь без него — мы все дома, и родственники, и друзья. Вдруг телефон — пронзительным звонком межгорода. Из Иркутска позвонила совершенно незнакомая женщина, рыдает: только что по телевизору сказали, что Нодара не стало. Она оплакивала его, как близкого человека.

С уходом папы наш дом, в котором всегда было много народу, опустел. Нет, конечно, приходили близкие, друзья, но без него это было уже совсем не то. Поэтому не люблю родительскую квартиру. Даже на дачу в Сагурамо не езжу. В последние годы папа часто бывал там — болел, ему все время было холодно. Он сидел на солнце, пил какие-то пилюли. Там папа был уже беспомощным и не нравился мне таким. Здесь, в Тбилиси, к нему каждый вечер приезжали гости. Конечно, шутили, пели, а перед папой стоял маленький стаканчик с вином, и он его отпивал как лекарство, совсем по чуть-чуть.

* * *

У нас был дом в Абхазии, в Гульрипши. Там я помню Нодара молодым, загорелым, он играл в казаки-разбойники, лазил на деревья, водил нас на рыбалку, уходил в море с утра пораньше… Я хочу его помнить таким.

Как только начинались каникулы, мы уезжали в Абхазию. Папа обожал это место — там он писал, проводил время с друзьями, это была его стихия — море, солнце! Там Нодар ходил в матроске и рваных джинсах! Каждую ночь кутили, пили, стихи читали. Просто счастье!