Близнецы

Самое ранее из воспоминаний. Жара. Дед мастерит поилку для голубятни. Сама она, не покрашенная, стоит, высится чуть не над всем районом, и если забраться наверх, туда, где еще незнакомо урчали птицы, николаевского завода? голоногие летуны, то видны заброшенные сады с желтоватой россыпью “симиренки”, остовы старых баркасов, плывущие по песку, топь заката.?У Льва лихорадка, и он лежит, как слепой, с опрокинутыми белками. Мне было не видно его лица, только руку поверх бельевой волны за оконной рамой и занавеской.

Но мне видно сверху, как входит отчим с авоськой темного серебра, оставляет ее у дверей на лавке и скрывается в доме, не сняв сапог.

Он всегда оставлял сапоги у входа, с портянками, брошенными поверх перебитого раструба голенища – словно нес из избы самого себя и рабочим запахом метил землю. А может, так ему было проще, раз в неделю смешав золу с касторовым маслом и керосином, сидеть, подпирая собой крыльцо, и надраивать их до глухого блеска, до тягучего скрипа раскаявшейся кирзы.

Отчим что-то сказал внутри. Я слышу, что с ним не согласна Ольга, тихо, не разобрать слова, и хочу спуститься на землю сада, чтобы спрятаться под окном. Но дед окатывает меня своим не терпящим спора взглядом, и шепот матери нрзб сливается с клекотом голубей, сиплой песней рубанка накладывается на прибой.

Окно распахнуто, и в него на подгибающемся языке матраца толчками двигают брата Льва. Когда он просунут наполовину, отчим выходит назад во двор и кричит матери: “Я приму!”. Он укладывает матрац прямо под голубятней, накрывает Льва Хаимовым бушлатом и садится рядом, закуривая махру.

Сверху мне видно, как у брата дергается одно, левое, веко. Глаза не видят, и ссохся рот, а я нависаю над ним с открытым и считаю желтые якоря – круглые пуговицы на черном. Отчим гладит его по лбу, трогает руку и, мимо глаз, говорит, ни к кому конкретно не обращаясь: “Вот теперь, пожалуйста, дайте льда”.

Ольга не отвечала. И только когда он неловко встал и, босой ногой погасив окурок, повернулся, словно схватил штурвал, посмотрел на мать, как с воды на землю, она сказала: “Сегодня нету”, как не сказала бы “извини”.

Когда-то позже его убьет человек, осужденный по Левиному доносу, нанятый Яковом, влюбленным в его жену, саму рожденную от насильника и родившую от врага, – но сейчас отчим, кряхтя, опускает руку в снулый металл чешуи авоськи и выдергивает плотву, большую, тяжелую, чуть живую, с густым темно-розовым шрамом жабр, он кладет ее Льву на горячий лоб и зовет меня: придержи руками, пока холодная – пусть лежит.

11 09 2001

С тех пор без малого пятьдесят – и я снова сижу высоко над морем, по второму разматывая сюжет. Полковник, сейчас прилетят паломы, голубки, огненные крыла. В одном самолете несется Ли, другим командует Бато Дражич. Такой сегодня окрас у смерти – желтый и голубой.

Когда уже умер отец Паломы, а я еще был официально жив, но ни в чем, действительно, не нуждался там, в чистилище забытья, Лева все рассчитал и прыгнул – первый раз притворился мной. Он получил за меня наследство, и Палому в Ливане прикончил он. Никаким случайностям места нет, никаких перепутанных фотографий.

Неизвестно откуда, но Лева знал, что все капиталы семейства Гомес завещаны овощу, вещи – мне. Он как-то выкрал мои бумаги и вернул их в госпиталь втихаря. Укрылся зеленью континента и, только взялся преумножать нефтяное богатство моей подружки белизной драгоценного порошка, как и я вдруг оказался близко, нет, не к истине, а к нему, и он еще разок произвел замену, сдал меня посидеть в тюрьме, привел в порядок свои дела и только потом объявился рядом, чтобы больше не отпускать.

Почему же Лев не убил меня, получив Паломины миллионы? Решился бы он расстрелять ее, если б знал, что мне доведется выжить? На кого он работал тогда в Ливане? За что он развяжет войну теперь? И последнее

– я не смогу ответить – где он, где он сидит сейчас, наплевав на старое предсказанье?

Эти башни пока еще здесь стоят, в знак неравенства братства. Всю жизнь я пытался понять природу, механику подлинного родства. И ничего толкового не придумал – смотрите, смотрите, вот он летит, вот сияет на солнце его обшивка – ничего толкового не придумал, только жили и умерли в один день.