Близнецы святого Николая. Повести и рассказы об Италии

Решили отпеть ее как следует и даже под парчовым зонтиком вели под руки за катафалком старшего священника. Вокруг вился сизыми струйками дым от кадил, вверху голубело безмятежное, строгое южное небо, а позади – тоже бабье, распевая по своему и далеко не в такт Вердиевской арии погребальный гимн, несло на руках корзинку с близнецами св. Николая.

Все Бари уж знало о происшествии. В железной паутине балконов повсюду бились тысячи детских головок, глазея на будущих товарищей. На плоские кровли выбегали смуглые девушки, подхватывая знакомые строфы. С террас, где были цветы, они же сыпали на катафалк какой – нибудь Агафьи или Матрены благоуханные лепестки роз и лилий. Белые улицы суживались и опять расширялись в площадки. Окрестные церкви встречали усопшую мелодическим колокольным перезвоном. Часто на порогах домов, мимо которых двигалась процессия, дети, стоя, на коленях, присоединяли и свои звонкие голоса к пению их матерей и сестер. Во всем этом было столько праздничного, веселого, что, я думаю, и покойница улыбалась в тесном гробике.

Как – то направо вдруг раскинулась на невообразимый простор темная синева Адриатики и по ней, точно на встречу близнецам св. Николая, под ветром дувшим с востока, неслись бесчисленные серебряные кудрявые головки. На чистой бирюзе небес стройно и тонко обрисовались мраморы красивого кладбища с старыми кипарисами позади, выстроившимися точно монахи, чтобы встретить толпу обычным приветствием траппистов: «Брат мой, вспомни, всем надо умирать». Зато в их тени бюсты над могилами и памятники казались живыми, так был бел, тепел и нежен их камень… Агафью или Матрену хотели было положить в общую могилу бедняков, но бабы, опекунши ее детей, сами готовившиеся в такую, собрали последние гроши и купили ей отдельную… Отпевали просто рабу Божию. Имя ее никому не было известно: «Там не ошибутся, – тыкали бабы перстами в бирюзовую глубину. – Ее ангел встретит и узнает ее душу. Ему не надо земного имени».

Близнецы, насосавшиеся перед тем Пеппинова молока, проспали всю дорогу. Когда любопытные открывали их беленькое покрывало – потревоженные мордашки жмурились и чихали от солнца, но не раскрывали глаз. Их поднесли к страшному черному зеву безобразной ямы, этой последней строки земного существования, но они и к ней остались равнодушны. Им было тепло, хорошо, сухо… Корзину нежно и тихо несли ласковые руки – чего же еще? Душа бедной матери тоже верно радовалась их счастью… Вовремя догадалась умереть… И под легким ветерком даже важные, торжественные, молитвенные кипарисы, приветливо покачивали тонкие верхушки.

Опустили гроб. Засыпали его землей. Глухо стучала она в его доски, точно старалась разбудить кого – то под ними, «еще – де есть время… встань, крикни!» Но там было темно и до ужаса тихо. И яма мало – помалу наполнялась, сравниваясь с краями. Ушли господа в сутанах. В последний раз мелькнула в белых воротах пестрая «банда муничипале», тихо исчезли священники… Погасли кадила и только несколько сизых струек еще осталось в воздухе. медленно рассеиваясь над старыми могилами. Бабье разбрелось по своим, оставив пока корзину с близнецами св. Николая среди цветов.

Тут солнце не так палило. Сморщенным мордашкам незачем было жмуриться и куксить. Над ними наклонялись пышные алые розы, точно хотели разобрать, что это за невиданные козявки заползли к ним и спят. Жасмины осыпали их белыми пахучими лепестками. Будто большая басовая струна гудел над их пуговками – носами громадный и мохнатый шмель. За одну мордашку укрепилась было желтая бархатная бабочка, да мордашка чихнула, и бабочка испуганно сорвалась прочь. Божья коровка всползла на багровую морщинистую щечку… Мимо корзины по земле суетились зеленые ящерицы, проплывали над нею в воздухе солидные жуки. Веселая пташка села на край корзинки и зачиликала вовсю. Просыпайтесь – де, дурачки, чего вы в такую погоду жмуритесь? Разве всегда бывает подобное солнце и небо? Попела – попела, потопорщилась, приподняла пушистые перья и крылья и, увидав, что издали подходят женщины, утонула в небесной лазури…Так близнецы св. Николая и не проснулись, когда их уносили с кладбища.

А между тем в этот торжественный момент они, так сказать, кончали все расчеты с прошлым… Впрочем, какое же прошлое могло быть у них?

Безымянная богомолка осталась одна под пышными кипарисами и мраморами чуждого ей кладбища.

VI

Через три года я опять попал в Бари.

На этот раз я приехал сюда через Константинополь, Афины, Корфу и Бриндизи и весь был полон света и ясности далекого юга. Бари уже не так поразил меня чистотою и святостью небес и лазурью бесконечных далей. Была весна – всё здесь цвело и благоухало. Старый город задыхался от лилий. Они перевивали балконы, стояли в вазах на окнах, белели в руках у женщин. Под одною из древних арок, где еще греческим письмом изображен благословляющий толпу угодник, я узнал моего каноника. Он нисколько не поддался времени. Те же лучистые морщинки у смеющихся глаз и то же довольное, румяное лицо. Я подошел к нему. Он точно меня видел только вчера…