Близости (СИ)

Пока продавец пробивала покупку, я спросила ее: а кто владелец магазина? Вопрос показался ей странным, и я объяснила, что здесь ощутим отпечаток личности. Довольно бессодержательное высказывание, но и не совсем неправда: индивидуальность тут определенно присутствовала. Владельца зовут Антон де Рейк, ответила она. А он сейчас на месте? — вдруг выпалила я, и женщина сказала, что обычно да, он на месте, но сейчас, к сожалению, его куда-то вызвали, и когда он будет — неизвестно. Я видела, что ей неловко, но не удержалась и спросила: ничего серьезного, надеюсь? Помолчав, она качнула головой: да нет, совсем нет, вы приходите через недельку-другую, точно его застанете. Через недельку-другую, повторила она, а лучше через три. Она резким движением протянула мне упакованную книгу. Я взяла покупку и поблагодарила женщину за помощь.

Я вышла из магазина со свертком в руках. Непонятно, что на меня нашло, с чего вдруг я так прицепилась к этому де Рейку? «Через недельку-другую, — сказала продавец, — а лучше через три». При этих словах я испытала какое-то смутное облегчение. Вернувшись в квартиру Адриана, я развернула книгу, подержала ее в руках — так странно было ее видеть здесь, в этой комнате. Я поставила покупку на кофейный столик, потом взяла и переставила на книжную полку в гостиной. Не помогло, книга с ее затейливо украшенным переплетом и потертыми краями смотрелась как абсолютно чужой здесь предмет. Да и вообще, я едва ли сознавала, кому этот предмет предназначен. Я скучала по Адриану, в какой-то момент я почувствовала себя запертой в громадной квартире, словно меня оставили тут и забыли.

Спала я плохо, и, когда на следующее утро я проснулась, наступил понедельник и я проспала. О том, чтобы возвращаться в свою квартиру и переодеваться, уже и речи не было, я приняла душ и надела то же самое, в чем ходила два дня. Ни с того ни с сего я открыла один из шкафов в спальне, там обнаружились несметные ряды отутюженных рубашек и пиджаков, один человек не в состоянии носить столько одежды. Неисчислимость этих рубашек стала для меня откровением — их так много, и все так аккуратно развешены. Я знала, что в дом регулярно ходит уборщица, или даже нет, не просто уборщица, а домработница, она занимается покупками, заполняет кухонные шкафы, когда те пустеют, и это она, вне всяких сомнений, забирает рубашки из химчистки, вынимает их из пластиковых чехлов и развешивает в шкафу. Я однажды столкнулась с ней, уже на лестнице, она меня окинула испытующим и в то же время равнодушным взглядом, и по взгляду я сразу догадалась: ее наняли давно, еще до отъезда Габи.

Я вышла из квартиры, не прибрав за собой, — а по каким дням, интересно, приходит домработница? Адриан в своей записке не сообщил, — заперла дверь и аккуратно положила ключи в сумку. За углом я села в автобус и на нем довольно быстро добралась до побережья, а потом ехала вдоль подвижных дюн в направлении здания Суда. Еще минут десять — и вот автобус проезжает следственный изолятор, где я была три ночи назад. Все те месяцы, что я проработала в Суде, я, в принципе, знала, что следственный изолятор где-то существует, но я никогда не помещала его в географию города. Он оставался абстрактным: здание на снимках, развешанных по информационным доскам в вестибюле Суда, и эти снимки вообще не отражают реальную чудовищность места, которое я видела недавней ночью, — нечто темное и огороженное, дом-сгусток, такой разительный контраст с яркой прозрачностью самого Суда.

При свете дня следственный изолятор казался менее зловещим, чем ночью, в нем даже было что-то будничное — стоит себе какое-то строение у дороги. Автобус не сделал тут остановки, я только мимоходом увидела из окна стену и контур изолятора — обычное здание, каких много в окружающих нас пейзажах, мы редко замечаем такие дома и никогда не знаем их предназначения. Вокруг нас есть тюрьмы и похуже, скажем, в Нью-Йорке есть секретная тюрьма над многолюдным фудкортом: окна с затемнением, помещения со звукоизоляцией, так что вопли никогда не достигают слуха тех, кто обедает внизу. Там люди жуют сэндвичи, потягивают капучино и понятия не имеют, что творится у них прямо над головой, понятия не имеют, в каком мире они живут.

Никто из нас не способен по-настоящему видеть мир, в котором мы живем, — мир, вмещающий в себя противоречие между чем-то обыденным (приземистая стена следственного изолятора, автобус, который идет своим обычным маршрутом) и чем-то ненормальным (камера и человек в камере), мы видим этот мир лишь иногда, мельком, чтобы снова не увидеть его, может быть, никогда. На удивление легко позабыть то, чему мы стали свидетелями, ужасающий образ или голос, произносящий непроизносимое, чтобы жить в этом мире, мы должны забывать, и мы забываем, мы все время живем в состоянии «я знаю, но я не знаю».