BLOGS

Помню, проснулся однажды, а мне прямо в лицо дышит громадная овчарка. Полный дом вооружённых людей. Бабушка, не вставая с постели, с ехидцей пошутила: «Вы у меня под одеялом пошукайте...» Солдаты обыскивали дом, сарай, чердаки дома и сарая, соседнюю городскую баню с её чёрными ходами и кочегарками. Лаяли наши собаки, лаяли овчарки... Один раз, помню, офицера впечатлило отцовское ружьё, которое висело заряженным на оленьих рогах в зале. Впечатлило даже не то, что оно заряжено (тогда так оружие можно было хранить), а видимо, сам факт надёжности хозяина... Оружие могло быть либо у врагов, либо у своих. Но враг его вот так, открыто, хранить не будет.

А тут шёл обыск. Ружьё висело. Офицер без спроса снял, открыл, увидел, что заряжено, и как-то примирительно, подчёркнуто вежливо разговаривал после этого с отцом. Не помню, извинялись ли за обыск перед моими родителями и бабушкой. Надеюсь, что извинялись.

Ещё вспоминаются обыски в армии. Ещё на призывном пункте тебя просят (требуют) вывернуть карманы и рассыпать перед собою содержимое твоего рюкзака. Ищут ножи, водку, одеколон - потому что у нас его тоже пьют. Наркотики были ещё большой редкостью, их не искали, а вот одеколон - совсем другое дело. На Севере особенно. И мало ли ещё до чего может додуматься призывник. Бог знает, что ищет офицер. И чёрт знает, что ищет сержант.

Личного тут нет ничего. Но всё очень серьёзно. На вечерней поверке в учебке не заглянут тебе только в ж... Наверное, право на обыск - это психологическая реализация власти. А власть, особенно маленькая, никак не может напиться власти. Эксгибиционизм наоборот.

Были в моей жизни и другие обыски. Их вела наша таможня и полиция в Греции (особенно когда выезжали со Святого Афона). Обыскивали в общежитии университета мою комнату. Тогда случилась большая драка, которую учинили ворку-тинцы. Часть их задержала милиция, а часть попряталась по комнатам.

Неприятное дело - обыск. Будто в одно мгновение лишаешься права на всё. Ведь обыск - это уже «не шевелись». Ты почти арестован, и уже как будто нет тебе веры. На несколько минут или часов ты становишься чужим. Сознание кричит: «Я свой, я свой!» Но точно ли свой, и так ли тебе это нужно?

2009 год

РОССЫПИ-МИНИАТЮРЫ

Чувства

Самое разрушительное чувство - обида. Она всегда подла, тиха и незаметна даже для того человека, который носит её в сердце.

Обида - ржавчина Духа. Она имеет свойство накапливаться и точить, съедать все добрые помыслы, все крылья души, саму ось Личности.

Любовь, например, не может накапливаться. Она либо есть, либо её нет. Обида накапливается, сортируется, живёт самостоятельно. Она как вирус. Инкубационный период - мотив к действию - болезнь (или преступление) - смерть.

Спор

Как-то влез я в газетный спор. Повод казался мне серьёзным. Доводы оппонентов не выдерживали критики, но всё-таки я остановился. Потому что вдруг понял, что мои аргументы равноценны чтению шёпотом стихов в кузнечном цеху. Словно я писал статьи на иностранном языке. Люди не слушали и не хотели слушать. Работал маховик какой-то массовой оценки. Эта коллективная оценка, воплощённая в жизнь, должна была пройти дистанцию во времени, исчерпать лимит. Тогда бы меня поняли.

Впрочем, а зачем тогда сейчас сам спор?

Чудо

Я никогда не видел НЛО. Никогда не находил следов снежного человека. Никогда не видел привидений и леших. На русалок, мамонтов и динозавров мне тоже почему-то не везло.

Но однажды в старом купеческом доме я стоял оцепенело, как и все мои товарищи (нас было около тридцати молодых и трезвых парней), и со страхом глядел на тень человека без человека. Это была тень согбенной старушки со свечой. Она (тень) громко протопала между нами и ушла в стену.

Я часто вспоминаю эту тень. Но вспоминаю не как чудо. Так, наверное, напоминает о здоровье болезнь. О жизни - клиническая смерть. О счастье - несчастье.

Я двигаюсь, дышу, люблю, ем жареное мясо и пью пиво, смотрю с сыновьями мультики и копаю с батей картошку по осени. Я живу. Кажется, чудо - это всё-таки сама жизнь.

Девять белок

Мне было четырнадцать или пятнадцать лет. В сентябре я ушёл в лес и набил девять белок. Они были ещё рыжими, а не серебристыми, какими обычно ценятся. Я был счастлив, зелен, и меня распирало от гордости.

- Хорошо стреляешь, - странно и холодно сказал отец. -Девять патронов - девять белок.

Он сложил их в эмалированный таз. Больше не сказал об охоте ни слова.

Не знаю, рассказал ли он о ней матери и бабушке, но они моей удачи тоже «не заметили».

Вечером я отсёк у белок хвосты. Веер из десяти хвостов был красив. Я даже знал, кому их подарю.

Из эмалированного таза на меня смотрели девять маленьких изуродованных зверушек.

«Освободи таз», - как приговор, прозвучал голос матери.

...Хвостики я так никому и не подарил. Ружьё, которое любил как самое дорогое достояние, повесил на гвоздь. На охоте больше не был ни разу.

Тылы

Самые тяжёлые и страшные человеческие трагедии, на мой взгляд, происходили тогда, когда будущая жертва (или жертвы) ошибалась в оценке своего тыла.