Блокада

— Он был в ополчении, — ответила я. — Идемте.

В кабинете по-прежнему горела коптилка.

— Вот, — сказала я Суровцеву и сделала жест в сторону дивана.

Суровцев направил туда луч фонарика.

Я не хотела смотреть. И все-таки не выдержала. Посмотрела…

Федор Васильевич показался мне маленьким, гораздо меньше ростом, чем при жизни. Он лежал на спине, под голову его была подложена черная кожаная подушка, а руки сложены чуть ниже груди.

Я неотрывно смотрела в его ссохшееся, почти черного цвета лицо, не испытывая ничего, кроме ожесточения.

С подобным чувством глядела я в лица бойцов и командиров, погибших от ран…

Это пришло не сразу. В первое время в госпитале каждая смерть была для меня потрясением. Я не могла не думать о том, что этим людям еще бы жить да жить, что у них остались семьи, жены, матери, дети, которые ждут их, но никогда не дождутся. С трудом сдерживала слезы и с трудом работала.

Потом научилась утешать себя тем, что придумывала казнь убийце. Я не знала, кто он, этот убийца, солдат иди офицер, пехотинец, летчик или артиллерист. Все они были для меня на одно лицо, все были такими же, как те, которые, стуча сапогами, смеясь и лопоча что-то, поднялись там, в Клепиках, на чердак… Тогда я видела их потные лица, их слюнявые рты, видела до тех пор, пока все они не слились в одно…

И теперь мне казалось, что жизнь Федора Васильевича оборвал все тот же убийца. Тот же гогочущий, грязный, в серо-зеленом мундире и кованых сапогах…

— Ну, — услышала я, будто издалека, голос Суровцева, — пойду позову бойцов.

И он ушел, освещая себе путь фонариком.

Алеша подошел ко мне, обнял за плечи, мягко, но настойчиво повернул к себе, посмотрел в глаза.

И я вспомнила, что все рассказала ему. Все! Теперь он знает то, чего не знала даже моя покойная мама, не знает отец, знает то, что я не решалась сказать человеку, которого когда-то любила…

— Все пройдет, Вера, — тихо сказал Алексей.

— Когда? Когда, Алеша? — с отчаянием вырвалось у меня.

— Ты хочешь, чтобы я сказал правду? Не просто утешил, а правду?.. Тогда слушай: все смоет победа. Всю грязь, все зло, которое они принесли на вашу землю. В этом и правда и утешение. Другого нет.

Я уткнулась лицом в его полушубок и на мгновение забыла, где я… Мне хотелось только одного — стоять вот так долго, бесконечно, зная, что Алеша рядом…

— Давайте сюда! — донесся деловитый голос Суровцева.

Я отпрянула от Алеши.

В комнату вошел Суровцев, за ним двое бойцов. Они несли гроб.

— Здесь, — сказал Суровцев и скользнул лучом фонарика по дивану, на котором лежал мертвый Валицкий.

Бойцы поставили гроб возле дивана, сняли крышку и положили ее рядом…

Я отвернулась.

А когда снова повернула голову к дивану, Федор Васильевич уже лежал в гробу, а бойцы держали в руках крышку, готовясь ее опустить.

— Подождите! — неожиданно громко сказал Алексей. — Положите крышку на пол.

Бойцы с недоумением посмотрели на него, но выполнили приказание.

— Тут вот какое дело, товарищи, — продолжал Алексей. — На столе остались кое-какие бумаги… Вот посмотрите…

Мы подошли к столу. Там лежала стопка листков. Я взяла их в руки, поднесла к коптилке. Это были те самые рисунки… Эскизы будущего памятника Победы.

Я медленно перебирала листки. На всех них было изображено одно и то же, только в разных вариациях: боец в полушубке с винтовкой в руке, боец в гимнастерке, в сдвинутой на затылок пилотке, с автоматом, прижатым к груди, снова боец, на этот раз с развернутым знаменем.

— Я знаю, знаю эти рисунки! — сказала я. — Он показывал их мне. Говорил, что после войны, ну, после победы, может быть, решат установить новую Триумфальную арку… Или соорудить памятник…

— Он что же… по заказу какому это делал? — спросил Суровцев.

— Нет. Он был архитектором, а не художником. И считал эти эскизы слабыми, непрофессиональными, но не мог не рисовать: верил, что они пригодятся. Эти рисунки ему жить, наверное, помогали.

— Выходит, до последней минуты в победу верил, — проговорил один из бойцов, тот, у кого был хриплый голос.

— Дай, я еще раз посмотрю, — сказал Алексей.

Я протянула ему рисунки.

— Вот этот мне тогда больше всего понравился, — сказала я.

— Но здесь внизу какая-то надпись! — воскликнул Алексей и поднес рисунок к коптилке.

— Какая надпись?

— Подожди, почерк неразборчивый, — ответил он, склоняясь над листком. Наконец сказал: — Здесь написано: «Передать С. А. Васнецову».

— Кто это? — спросила я.

— Васнецов?.. — в раздумье повторил Алеша. — Я знаю только одного Васнецова… Но это секретарь горкома партии, член Военного совета… Его зовут Сергей Афанасьевич. И здесь — «С. А.»… Но почему ему? Какое отношение…

— Дай листок! — протянула я руку.

— Зачем тебе?

— Я выполню его волю, — ответила я, хотя понятия не имела, каким образом смогу передать рисунок самому Васнецову.

Алеша пожал плечами, отдал мне рисунок и стал смотреть другие. Видимо, он надеялся отыскать еще какие-нибудь надписи.

— Смотри, — сказал он, — везде нарисован боец, а вот здесь — женщина… Тебе не кажется, — тихо спросил он, — что лицо этой женщины чем-то напоминает… твое?