Блокада. Книга 4

– А вот у меня сестры нет, – точно не слыша моего ответа, сказал он. – Жена была… Катя…

– Сейчас я твоя сестра.

Майор посмотрел на меня, словно только увидев.

– Утешаешь?

– Да. Утешаю. Сейчас утешаю. Бывает минута такая, когда надо утешать. А потом уже сам найдешь в себе силы.

– Откуда… ты знаешь? – с неожиданной настороженностью спросил майор.

– Много пережила, вот и знаю.

Я не выбирала слов. И не знала, что буду говорить этому человеку, когда попросила Волкова и Олю уйти. Все произошло как-то само собой.

– Муж есть? – неожиданно спросил майор.

– Нет.

– Это хорошо. Это очень хорошо… Жди, пока война кончится…

Он словно о чем-то задумался, а потом, глядя на меня в упор, проговорил:

– А ее… куда? Катю?..

– Мы ее похороним. Сами, – также глядя ему в глаза, ответила я.

Он молча кивнул. Затем спросил:

– Значит, говоришь, и с тобой… страшное было?

– Было.

– И… пережила?

– Вот видишь… Даже еще тебя утешаю.

– Ты у тех девушек… ну, дружинниц… прощения за меня попроси. Обезумел я… поверить не мог.

– Они сами все понимают. Не сердятся.

– Это хорошо. – И повторил, чуть заикаясь: – Эт-то хорошо.

Потом неожиданно встал и сказал:

– Ну, я пойду.

Одернул гимнастерку, провел ладонью по расстегнутой кобуре и, видимо, удивился, что она пуста.

– Где пистолет?

Я подошла к столику, взяла тяжелый «ТТ» и протянула ему. Майор взял пистолет, задумчиво посмотрел на него и, не кладя в кобуру, с усмешкой спросил:

– Теперь, значит, за меня не боишься?

– Нет, не боюсь. Немцам подарка не сделаешь! – жестко сказала я.

Он опустил пистолет в кобуру.

– Грибы себе оставь. Оставишь?

– Спасибо. Оставлю. У нас голодно.

– Я пойду.

– Сейчас пойдешь, подожди.

Я выбежала на крыльцо, схватила шинель, которая так и лежала на металлических перилах, вернулась и протянула ее майору.

– Вот. Не забудь…

Он взглянул на покрытую кровавыми пятнами шинель, и на мгновение та самая страшная гримаса вновь исказила его лицо, но только на мгновение. В следующую минуту он бережно свернул шинель, сказал: «Прощай». И ушел.

Вечером я заглянула в палату, где лежал капитан Суровцев. Заглянула потому, что обещала ему.

Главврач госпиталя Андрей Григорьевич Осьминин приучил нас к тому, что любое обещание, данное раненому, должно выполняться. Он не уставал напоминать, что течение болезни находится в прямой зависимости от морального состояния больного.

Ничего нового в этих словах для меня не было: то же самое говорили и профессора на лекциях в мединституте. Но только здесь, в госпитале, я на деле убедилась, что значит для человека, страдающего от нестерпимой боли, ласковое слово или просто нежное прикосновение к плечу.

Но все это было непросто. Нередко после нескольких ласковых слов медсестры или санитарки раненый начинал жить в мире иллюзий и надежд. Чувства, почти заглушенные в человеке, когда он находился на передовой, спал урывками в сыром окопе или полузатопленном блиндаже, сейчас вспыхивали в нем с особой силой. Ему начинало казаться, что эта женщина в белом халате – самая прекрасная из всех, кого ему приходилось встречать. Он не допускал и мысли, что, зайдя в другую палату, она может так же ласково говорить с другим, был уверен, что только ему, ему единственному, предназначена вся ее нежность…

Мы – сестры, врачи, санитарки – хорошо знали об этом. И сознательно шли на то, чтобы поддерживать эту иллюзию, если видели, что она помогает раненому превозмочь боль, быстрее выздороветь…

Мне не хотелось идти к Суровцеву. Не хотелось, потому что я была еще под страшным впечатлением того, что произошло во время обстрела. Искаженное лицо майора, окровавленные куски человеческого тела на носилках, черно-коричневые связки сушеных грибов – все это стояло перед глазами.

Но я помнила, что обещала Суровцеву вечером зайти. Пришлось пойти.

Сосед Суровцева по палате Андрей Савельев, веселый парень с Кировского завода, лежал, укрывшись с головой, по-видимому, спал. Дело у этого парня идет на лад, и дней через десять он, очевидно, сможет уже выписаться.

Суровцев лежал на спине с закрытыми глазами. Я с облегчением подумала, что он тоже спит; могу потушить в палате свет и уйти, а завтра, не обманывая, сказать, что заходила, но не захотела его будить.

Однако Суровцев не спал. Он открыл глаза и проговорил обрадованно:

– Ну вот. Спасибо, что зашла. Сядь, посиди со мной.

Я осторожно, чтобы не разбудить Савельева, взяла стоявший у стены стул, перенесла его ближе к кровати Суровцева и села.

– Как самочувствие, товарищ капитан? – спросила я.

Он слегка поморщился:

– Не называй меня так, не надо. Все кругом «капитан» да «капитан», а меня Владимиром зовут. Я уж и имя-то свое слышать разучился…

– Что-нибудь беспокоит, чего-нибудь хочется? Пить? Или есть? – продолжала спрашивать я.

– Да. Хочется, – ответил Суровцев. – Уйти отсюда!

Он произнес эти слова с такой тоской, с такой горечью, что я даже забеспокоилась:

– Разве здесь у нас плохо?

Он покачал головой:

– Нет… Я не поэтому.

– Тогда надо спокойно лежать и выздоравливать, – назидательно произнесла я, стараясь отвлечь капитана от каких-то, несомненно вредящих его здоровью мыслей. – Сейчас я поправлю подушку…