Блокада. Книга 4

Кровь прихлынула к лицу Суровцева. Он отшатнулся, точно от удара. Ему захотелось ответить ей резкостью, даже грубостью, сказать, что очутился здесь, в госпитале, не по своей вине и что, несмотря ни на что, представляет себе положение дел на фронте лучше, чем иные паникеры-тыловики…

Но он Промолчал.

– Простите, Володя, – тихо проговорила Вера, – я сказала глупость. Гадкую глупость. Не обращайте внимания. Забудьте. Просто слишком тяжело на душе. Вчера вечером была у мамы. Ей очень плохо…

– Что с ней? – встревоженно спросил Суровцев, сразу же забывший об обиде. – Попала под обстрел? Ранена?

Вера покачала головой.

– Ей почти нечего есть, Володя. Ведь у нее только иждивенческая карточка…

Суровцев молчал. Да, конечно, он хорошо знал, что в Ленинграде голодно. Он уже давно заметил, как торопливо убирала его тарелку тетя Паша, если на ней оставалась хоть капля еды, и, заметив это, стал регулярно не доедать суп и второе. Но сейчас эти тихо и как-то безнадежно произнесенные Верой слова потрясли его.

– А мама живет одна? – спросил он, только чтобы сказать что-то, не молчать. – А отец? У вас есть отец?

– Да, – ответила Вера так, будто думала в эти минуты совсем о другом, – он работает на заводе. И живет там. На казарменном.

– Но ведь рабочих снабжают лучше? – продолжал спрашивать Суровцев, подсознательно желая натолкнуть Веру на какую-нибудь утешительную мысль.

– Да, – все так же монотонно ответила она. – Половину своего хлеба отец оставляет для мамы. Сушит сухари. Но и рабочие недоедают…

Суровцев молчал. Чем он мог утешить ее? Снова сказать, что ждать осталось недолго и не может быть, чтобы в ближайшее время не прорвали блокаду?..

Он не знал того, о чем уже давно знали в Смольном, – не имел понятия о том, что немцы продвигаются к Тихвину и что не прорыва блокады можно ждать в ближайшие дни, а окружения Ленинграда вторым осадным кольцом.

Всем своим существом Суровцев продолжал верить, хотел верить в скорое освобождение города от вражеских тисков. Но он понимал, что одной этой безотчетной веры недостаточно, чтобы не только обнадежить эту ставшую ему дорогой девушку, но и помочь ей.

Внезапно у него возникла простая и, как ему показалось, спасительная мысль.

– Знаете что? – сказал он, радуясь своей идее и удивляясь, как она раньше не пришла ему в голову. – Я прошу вас с завтрашнего дня забирать мой хлеб. Мне, наверное, уже недолго осталось здесь находиться, и я отлично обойдусь без хлеба.

Вера печально улыбнулась, покачала головой, ласково коснулась пальцами руки Суровцева и сказала:

– Спасибо, Володя. Это невозможно.

Она не стала объяснять, почему невозможно, но произнесла последние слова столь твердо, категорично, что Суровцев понял: настаивать бесполезно.

Он глядел на осунувшееся, побледневшее лицо Веры и мучительно размышлял, как же помочь ей.

– А больше… у вас никого нет? – неуверенно спросил он.

Вера как-то настороженно посмотрела на него.

– Ну, брата, сестры?..

Она отрицательно покачала головой:

– Нет. Я одна.

– Совсем одна?

– О чем вы, Володя?

Он смешался. Потом, запинаясь, проговорил:

– Ну… Я не знаю… Ну, например, друг… Может быть, жених…

Произнеся слово «жених», Суровцев еще больше смутился. Звучало оно старомодно и как-то даже нелепо. Но слово уже сорвалось с языка, и Суровцев понял, что ничего в эту минуту так страстно не хочет, как услышать отрицательный ответ.

Однако Вера промолчала.

И тогда Суровцев, кляня себя, что не удержался и спросил о том, о чем спрашивать, вероятно, не следовало, сказал первое, что пришло ему в голову, с единственным желанием сменить тему разговора:

– А на каком заводе работает ваш отец?

– На Кировском, – сказала Вера, и Суровцеву показалось, что она рада возможности не отвечать на тот, первый его вопрос.

– Ну вот видите! – с явно преувеличенным интересом, как будто ему и в самом деле было очень важно знать, где работает отец Веры, воскликнул Суровцев. – И Савельев, мой сосед, работает на Кировском, и приятель у меня там был, майор Звягинцев…

Он с недоумением увидел, как внезапно изменилось лицо Веры. Глаза ее оживились, она вся подалась вперед и удивленно спросила:

– Вы… знаете Алешу?!

– Алешу?.. – переспросил Суровцев, стараясь вспомнить имя Звягинцева. – Ну да, правильно, его Алексеем зовут. Но… разве вы его тоже знаете?

– Конечно, – уже явно обрадовалась Вера. – Это мой большой друг!

Суровцев растерянно молчал. Он не знал, чего ему сейчас хочется: окончательно убедиться в том, что речь идет именно о его боевом товарище, или, наоборот, выяснить, что произошла ошибка, просто совпали имена и фамилии.

«Кто он ей, Алеша Звягинцев, кто? – растерянно думал Суровцев. – Не может быть, чтобы он был ей безразличен: она так оживилась, так обрадовалась, когда я произнес его имя…»

– И вы… часто встречались? – спросил Суровцев, стараясь, чтобы голос его звучал спокойно и незаинтересованно.

– Последний раз видела его на заводе, когда навещала отца, – сказала Вера. – Это было уже давно…

В словах ее явно прозвучало сожаление, и Суровцев не понял, к чему оно относится. На всякий случай сказал: