Блокада. Книга 4

Наоборот, теперь Суровцеву казалось, что во всем виноват он сам, виноват в том, что полез к ней с навязчивым, сентиментальным разговором, полез в душу, не имея на это никакого права, и к тому же в тот момент, когда перед глазами ее стояла страдающая от голода мать… Как он мог позволить себе это? Как вообще дошел до того, что забыл о своем батальоне, о своих товарищах, которые в это время гибнут там, на левом берегу Невы? Придумал себе черт знает что… Стыдно, позор! Столько горя вокруг… Она была права, когда напомнила об этом. Как она сказала: «Что вы можете знать, лежа на госпитальной койке!»

Суровцев вспомнил эти слова, и они снова ударили его, как хлыст.

Он стиснул зубы и резко повернулся на бок.

– Ворочаешься, капитан? – опять заговорил Савельев.

– Ты почему не спишь, танкист? – спросил Суровцев, радуясь в душе, что у него появилась возможность отвлечься.

– А ты? – отозвался в темноте Савельев.

– Думаю, – сказал Суровцев.

– Слышу, что думаешь, вот и сам не сплю.

– Как это ты можешь слышать?

– А так. Сам не знаю как. Только слышу. Может, помочь думать? Как говорится, взаимная выручка в бою.

– Мы не в бою, Андрей, – с горечью сказал Суровцев, – мы с тобой больные.

– Не больные, а раненые, – назидательно поправил Савельев.

– А, брось! Какая разница. Валандаемся в госпитале, а там бой идет, вот что главное!

Наступило молчание. Нарушил его Савельев:

– Слушай-ка, Владимир, я хочу тебя спросить…

– Спрашивай.

– Ты «Трех мушкетеров» читал?

– Че-го?!

– Ну, «Три мушкетера». А потом «Двадцать лет спустя». Дюма-отец. Их целая семья была, Дюма-отец, Дюма-сын… Французы.

Суровцев внутренне усмехнулся той серьезности, с которой этот парень объяснял ему общеизвестные вещи.

– Зря время тратил, – сказал он. – Другие книги надо было читать.

– А я и другие читал, ты не думай! – ответил Савельев. – Не о том речь. Я тебя спросить хочу, почему это люди в старину так странно сражались?

– Как это странно?

– Ну… благородно, что ли. «Защищайтесь, маркиз, где ваша шпага, я жду!..» – произнес Савельев театральным тоном. – Людей, правда, много без толку убивали. Но в честном бою. Безоружного не били. Лежачего – тоже. Ты как полагаешь: остервенели, что ли, люди с тех пор?

– Ты про классовую борьбу что-нибудь слышал? – иронически спросил Суровцев, снова поворачиваясь на спину.

– У меня, капитан, батька Зимний брал, если хочешь знать, – обиделся Андрей. – «Ленин в Октябре» смотрел?

– Ну, видел.

– Так вот, там ошибка допущена. Помнишь, когда «временных» арестовывают? Так вот среди тех, кто к ним в залу вошел, и мой отец был. Это факт. Надо было одного из артистов под батю загримировать, если по правде. Я ему, как картина вышла, говорил: письмо на «Мосфильм» напиши. А он смеется. На пенсию, говорит, уйду, тогда начну письма строчить. А сейчас, говорит, времени нет. Словом, как сказал поэт, сочтемся, мол, славою, люди свои…

– Ну, а к чему ты весь этот разговор затеял? – спросил Суровцев.

– А вот к чему. Как в кровать лягу, свет погашу, так и думаю: что же это такое делают фашисты проклятые?! Ни женщин не щадят, ни детей, ни стариков! Ты знаешь, капитан, что мне по ночам снится? Фашисты ползут, тьма-тьмущая, и все на меня. А я в танке. Полный вперед, прямо на них, и хрясь, хрясь, хрясь!.. Как саранчу давлю, только звук слышу – хрясь, хрясь… И не жалко нисколько – не люди они, выродки!..

– Ничего ты в танке на ходу не услышишь, – угрюмо заметил Суровцев.

– Так это ж во сне!

И вдруг Суровцев рывком сбросил одеяло, сел на постели и возбужденно сказал:

– Слушай, Андрей, давай уйдем отсюда!

– Чего? – переспросил Савельев.

– Уйдем давай, говорю! – взволнованным шепотом повторил Суровцев. – Я в свою часть, а ты на завод! Хватит нам тут прохлаждаться!

– Так не выпустят же! – с сомнением проговорил Савельев, тоже понижая голос.

– А мы и спрашиваться не будем, не в тыл куда-нибудь драпаем, а на фронт!

Он нащупал край кровати Савельева, пересел на нее и, сжав рукой голое плечо Андрея, торопливо продолжал:

– Ты пойми, ведь в городе голод начинается. А мы здесь лежим пузом кверху! Вместо того чтобы врага бить, лежим, жрем, народ объедаем! Я тебе всерьез говорю: давай уйдем!

– В пижамах, что ли?

– Зачем в пижамах? Я свое обмундирование получу, ты тоже, в чем доставили сюда, в том и уйдешь.

– А кто даст-то? Ты вон погулять на улицу просился – вернули тебе твое обмундирование?

– Погоди, не тараторь, – сказал Суровцев и вытер ладонью пот, выступивший на лбу, – это все продумать надо! Скажем так, я молчу, чтобы подозрения не было, а ты завтра врачу говоришь, что просишь свое барахлишко хоть на час выдать, – в палисадничек наш выйти, воздуха свежего глотнуть, иначе, мол, не можешь, задыхаешься здесь… Или нет, еще лучше, записку будто тебе передали – я ее мигом сочиню, – что в такой-то, мол, день и час отец твой или мать к госпиталю подойдут…

– Отец мой еще летом в ополчение ушел, – хмуро проговорил Савельев, – а мать в эвакуации…

– Ну, девушка, скажешь, любимая подойдет. Есть у тебя девушка?

– Допустим…

– Ну вот! От нее и будет записка.

– А кто, скажут, передал?