Блокада. Книга 5

В приемной находилось немало генералов и полковников. Одни из них стояли, другие сидели на скамьях, расставленных вдоль стен. Среди них Звягинцев увидел и тех, кого уже встречал во время своей службы в Смольном, – генерала Симоняка и полковника Борщева. Скользнул взглядом по лицам сидящих на скамьях командиров и поклонился полковнику Бычевскому, с которым в последние дни уже не раз встречался на невском берегу.

Перед наглухо закрытой дверью, ведущей в глубь блиндажа, сидел неизменный адъютант командующего Романов. Он наблюдал за входящими военными, как бы мысленно отмечая, кто из вызванных командиров уже явился, и время от времени повторял одну и ту же фразу:

– Раздевайтесь, товарищи командиры, раздевайтесь…

В простенке находилась прибитая к стене длинная вешалка. Она уже была вся заполнена полушубками и шинелями, и теперь вновь прибывающие складывали свою верхнюю одежду на стоящий у другого простенка топчан, видимо специально для этого принесенный.

Разделись и положили на топчан свои полушубки и Звягинцев с Малинниковым.

Несмотря на скопление людей, здесь царила напряженная тишина. Люди не переговаривались между собой, как это обычно бывает в приемных, никто не курил.

– Похоже, что-то важное… – шепотом, наклоняясь к уху Звягинцева, проговорил Малинников, но тут же умолк. Собственно, ему и не надо было заканчивать свою мысль: Звягинцев понял ее без слов. Он молча кивнул.

Плотно прикрытая дверь справа от стола, где сидел Романов, казалось, гипнотизировала всех находящихся в приемной, приковывая к себе их взгляды. Звягинцев тоже неотрывно смотрел на эту дверь. Он весь был охвачен тревожным и вместе с тем каким-то щемяще-радостным чувством ожидания. Чутье подсказывало ему, что скоро, очень скоро он услышит то, во имя чего жил начиная с сентября прошлого года, с чем связывал самую главную свою мечту.

Он посмотрел на часы. Было без двух минут восемь. И в этот момент раздался негромкий звонок, заставивший Звягинцева вздрогнуть.

Романов быстро встал и, осторожно приоткрыв дверь ровно настолько, чтобы войти в образовавшийся проход, скрылся за нею.

Прошло несколько мгновений, и Романов появился вновь. На этот раз он широко распахнул дверь и, став сбоку от нее, громким, с нотками торжественности голосом объявил:

– Заходите, товарищи командиры!

Мгновенно, точно эти слова прозвучали для всех как призыв к атаке, люди – и те, кто толпился в приемной, и сидевшие на скамьях – устремились к двери.

Звягинцев и Малинников несколько поотстали, давая возможность старшим по званию пройти вперед, и в итоге вошли последними.

Перешагнув порог, Звягинцев на какое-то мгновение замер от удивления. Он ожидал увидеть здесь кого угодно: командарма Духанова, членов Военного совета 67-й Тюркина и Хмеля, начальника штаба фронта Гусева, самого Говорова. Однако первыми, кого увидел Звягинцев за длинным, стоящим на скрещенных ножках-перекладинах столом, были Ворошилов и Жданов.

Маршал сидел в центре стола, Жданов находился по его правую руку и Говоров – по левую.

Звягинцев и Малинников с трудом отыскали себе место в заднем ряду расставленных параллельно столу табуреток.

Несколько минут царила тишина. Потом Ворошилов встал и звонким своим тенорком сказал с улыбкой на лице:

– Ну… здравствуйте, дорогие товарищи!

Звягинцеву показалось, что маршал очень волнуется. Может быть, волнение это прозвучало в той паузе, которую Ворошилов сделал после слова «Ну…», или в том особом ударении, которое ощущалось в словах «дорогие товарищи!».

Но так или иначе Звягинцев не сомневался в том, что Ворошилов очень взволнован, и это волнение невольно передалось ему самому.

– Рад, товарищи ленинградцы, что мы снова вместе, – продолжал Ворошилов, – снова и в такой… – он запнулся, то ли подбирая нужное слово, то ли потому, что и в самом деле волнение мешало ему говорить, и повторил: – в… такой исключительной важности для Ленинграда момент! Товарищ Сталин прислал меня сюда в качестве представителя Ставки. А на Волховский фронт Ставка направила тоже вашего старого знакомого, генерала армии Жукова…

Ворошилов вдруг замолчал и стал медленно оглядывать присутствующих. И Звягинцеву показалось, что воспоминания нахлынули на маршала и спутали, смешали предварительно намеченный план его речи.

Наконец Ворошилов снова заговорил:

– Вся страна знает, товарищи, что пришлось пережить вашему славному городу. Не скрою, и мое сердце обливалось кровью в те страшные для вас зимние месяцы. Я старый солдат, товарищи, старый большевик, да и человек-то уже немолодой. Скажу прямо: горько мне было уезжать от вас тогда, в сентябре, уезжать, зная, что враг стоит у стен Ленинграда. Но я верил, что настанет день, и мы встретимся, верил, что враг найдет свою могилу под Ленинградом. И вот теперь от нас зависит, чтобы…

Внезапно Ворошилов снова умолк, точно горло его перехватил спазм. Он тряхнул седой головой, как бы стараясь освободиться от невидимого обруча, сжимающего его шею, и уже ровным голосом, отчетливо произнес: