Блокада Ленинграда. Дневники 1941-1944 годов

Тусклый мерцающий свет ночника. В палате восемь пар коек и пара носилок с ранеными бойцами. В узком проходе стоят печка-времянка и столик с дремлющей дежурной медсестрой. Заиндевелые окна зашторены. В палате холодно. Раненые укрыты грубыми одеялами. Воздух тяжелый, спертый. Запах испражнений и гниения. Слышны стоны и вскрики, а потом и болезненный смех. Не могу уснуть, как и добрая половина тяжело раненных товарищей. Раны будто горят в огне. Острые боли в ногах, голова будто свинцовая. Прислушиваюсь к необычным шорохам и звукам. Вот кто-то шепчет что-то похожее на молитву. Шепчет истово, от всей души. Это, вероятно, старик, лежащий в углу. У него на шее я заметил крест. Кто-то отчаянно ругается в бреду, клянет жизнь на чем свет стоит, плачет, умоляет и стонет. Ему аккомпанирует февральская вьюга.

В паузах между завываниями слышны глухие звуки далекой канонады. Фронт всего в 15 км. Не могу уснуть. В памяти мелькают эпизоды последнего боя, трупы убитых товарищей, запеленатых в белые халаты, будто в саваны, стоны раненых, крики командиров, звуки ружейной стрельбы, непонятные слова на немецком языке.

Один из раненых сел на кровати. Зашаркал больничными тапками. Встал, пошел к керосиновой лампе на столе у медсестры, прикурил и возвратился в постель.

Сестра спит. Она не слышит всех этих звуков. За время войны она успела к ним привыкнуть.

Шорох тапок. К курящему подходит другой, прикуривает. На несколько секунд освещенное огнем папиросы становится видно его бледное осунувшееся лицо. Завязывается разговор:

– Не спится?

– Не уснуть… которую ночь не сплю.

– А ты постарайся днем не спать.

И вновь стук костылей, шарканье тапок, скрип кроватей.

Я лежу у окна. При каждом порыве ветра от него набегает волна холодного воздуха. Слышу голос с пола от обитателя носилок:

– Братишка, принеси прикурить.

Через две минуты другой голос:

– Сколько сейчас времени?

Тут же последовал ответ:

– А бис его знает. Еще до завтрака далеко…

Громкий раздраженный смех нарушает относительную тишину палаты.

– Ишь, как его проняло. Небось бабу во снях щупает, – съязвил кто-то из лежащих на полу.

Я сворачиваю самокрутку. Прошу перекинуть через койку зажженный окурок, прикуриваю. Откуда-то долетает участливый вопрос:

– Тоже не спится?

– Вторые сутки не сплю, ни днем, ни ночью.

– Авось завтра уснешь.

– Постараюсь.

Разговор иссяк. Мягкая постель и чистое белье приятно ласкают уставшее тело. За семь с половиной месяцев не было ни одной ночи в нормальной постели!

Ветер выдувает скудные остатки тепла, освежает воздух.

Кто-то громко заплакал. Во сне или наяву? Плачет и ругается. Вероятно, во сне. В эту февральскую ночь миллионы людей по всему миру заброшены войной в госпитали. Большинство вылечится и вернется на фронт, чтобы вновь пережить ужас и горячку боя, и краткое мгновение победы, испытать муки от ран, а быть может, им уже не понадобятся помощь врачей, ласка жены, забота матери, и боевые товарищи опустят под звуки ружейного салюта их останки в могилу. Часть госпитальных страдальцев навсегда останется калеками, а иные домучаются здесь на госпитальных койках.

Мой сосед справа, моряк, огромный детина с красивыми чертами лица. К утру его жизнь погаснет. Напрасно врачи торопились отрезать ему ногу, чтобы спасти от газовой гангрены. Работа их пропала даром. Моряк умирает. Так сказал госпитальный главный хирург вчера на утреннем обходе.

Вьюга за окном стихает. Почему-то успокаиваются раны. Сестра все еще спит, но уже скоро утро.

Вот уже кое-кто зашаркал тапками и застучал костылями. Начинается «паломничество» в уборную…

Я лежу неподвижный, беспомощный. Нога прикручена к шине Крамеро.

Как тяжело все время лежать на спине. <…>

Скорее бы утро. Быть может я увижу холодное февральское утро, такое же яркое, как ракета, лопнувшая у моих ног перед ранением. Вьюга утихла. Шторы все еще задернуты, тускло мерцает ночник. Медсестра проснулась. Ее лицо такое же белое, как и халат. Устала за время войны, и мы, солдаты, устали, и народ устал. А вожди продолжают бороться. Война продолжается.

Февраль 1942 года.

22 февраля 1942 года

Отношения между мной и Верочкой были до сих пор как нельзя лучшие. Я чувствовал ее заботу и платил ей заботой о ней. Никогда мне не забыть этой любви и внимания, какую проявила Верочка ко мне в дни войны, – это действительно чисто кристальная любовь к человеку и мужу. Сейчас все изменилось, несмотря на то что я, теряя остатки сил, ходил на работу, берег ее и себя. Когда увеличилась смертность и первыми стали умирать мужчины, моя Верочка начала проявлять заботу о сохранении моих вещей и моей страховки.

Когда я слег в постель, она, по-видимому, решила, что раз Аркадий и Гриша все равно умрут, то ей не следует рисковать собой для спасения обреченных. И вот Верочка стала придерживать хлеб, чтобы подкрепить себя в ущерб моему и так слабому здоровью. <…> Вероятно я многое преувеличиваю. Наши отношения с Верочкой улучшатся с укреплением моего здоровья [Л-ч].

23 февраля 1942 года