Блокнот Бенто

Публичная библиотека на окраине Парижа, в районе с населением шестьдесят тысяч, Около четырех тысяч человек записаны в библиотеку, имеют читательский билет, позволяющий им брать книги на дом (не больше четырех за раз). Другие приходят читать газеты и журналы, изучать материалы на полках со справочниками, Если принять в расчет количество младенцев и детей в этом пригороде, то получится, что примерно каждый десятый записан в библиотеку и иногда берет оттуда книги, чтобы читать их дома.

Интересно, кто сегодня читает «Братьев Карамазовых»? Знакомы ли эти двое друг с другом? Вряд ли. Читают ли они оба эту книгу впервые? Или один из них ее уже читал и хочет, как я, перечесть?

Потом я ловлю себя на том, что задаюсь странным вопросом: если мы с одним из этих читателей пройдем мимо друг дружки – на воскресном пригородном рынке, выходя из метро, на пешеходном переходе, покупая хлеб, – вдруг мы обменяемся взглядами, от которых оба слегка оторопеем? Вдруг мы, не сознавая того, узнаем друг друга?

Когда какая-нибудь история производит на нас впечатление или трогает, она порождает нечто такое, что становится или может стать важной частью нас самих, и эта часть, будь она маленькая или обширная, – как бы потомок этой истории, ее отпрыск.

То, что я пытаюсь определить, представляет собой нечто более своеобразное и индивидуальное, нежели просто культурное наследие; это похоже на то, как если бы кровеносный поток прочитанной истории вливался в кровеносный поток истории твоей жизни, Он вносит что-то новое в процесс, в результате которого мы становимся тем, чем становимся и будем становиться дальше.

Лишенные всяких сложностей и конфликтов, свойственных семейным узам, эти истории, которые нас формируют, суть наши случайные – в отличие от биологических – предки.

Если так рассуждать, то не исключено, что какой-то обитатель этого парижского пригорода, который сегодня вечером, возможно, сидит в кресле и читает «Братьев Карамазовых», уже приходится мне дальним-дальним родственником.

Существуют два способа вести повествование. В одном речь идет о невидимом и скрытом, в другом рассказчик обнажает и выдвигает на первый план открытое, Я называю эти способы интровертным и экстравертным, вкладывая в эти слова собственный, особый, физический смысл. Который из двух проникает глубже, точнее подходит к тому, что происходите мире сегодня? Мне кажется, первый.

Поскольку такие истории остаются незаконченными, Поскольку рассказчик делится ими со слушателями. Поскольку в таком повествовании тело означает не просто тело отдельно взятого человека, но имеет равное отношение к общности людей. Поскольку в таких историях тайну не разгадывают, а передают дальше. Поскольку они – даже те, в которых говорится о внезапной утрате, вспышке насилия или гнева, – дальнозорки, И самое главное, поскольку их герои не исполняют роль, а борются за выживание – и побеждают.

Что все это означает в контексте задачи, поставленной перед нами Антоном Чеховым? Готового рецепта здесь нет. Есть же своего рода линза – через нее можно рассматривать истории, которые просят, чтобы их рассказали.

Живая речь, вотличие от литературной, постоянно прерывается, и единой нити повествования тут быть не может. Наблюдай и прислушивайся к хору действий, совершаемых совместно, Обыденных действий, которые также непредсказуемы, как и конфликты.

Смех – не реакция, а часть рассказа, То, что порой происходит за одни сутки, способно пережить века.

Побуждения, если ими делиться, яснее разговоров, Иногда молчание подобно протянутой руке. (А в других обстоятельствах, разумеется, – руке отсеченной,) Разговорчивых бедняков окружает молчание, и такое молчание нередко способно защитить; разговорчивых богатеев окружают вопросы, оставленные без ответа.

Существуют два вида непрерывности: признанная, связанная с тем или иным институтом, и непризнанная, имеющая отношение к потаенному.

Постарайся принять неизвестное. Второстепенных персонажей не бывает, Каждый из них вырисовывается силуэтом на фоне неба, Бее одинаково важны, Просто в конкретной истории некоторые занимают больше места.

Пиши так, чтобы костяшки пальцев кровоточили, Как будто эта кровь подчеркивает некоторые слова.

Каждая история – о неком достижении, иначе это не история, Бедные пользуются всевозможными уловками, но не личиной, Богатые обычно носят личину до самой смерти. Среди их излюбленных личин – Успех. В качестве достижения продемонстрировать зачастую нечего, можно лишь обменяться понимающими взглядами.

Искренняя надежда, о которой некогда победно трубили голливудские истории, успела устареть, осталась в другой эпохе. Сегодня надежда – контрабанда, передаваемая из рук в руки, из рассказа в рассказ.